Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Мыслимы, конечно, и мягкие, бархатные переходы — живет же сейчас товарищ Карл Вайно, благодаря своим скромным умственным возможностям, спокойной жизнью пенсионера в огромном городе Москве и в свободные минуты, недостатка в которых, наверное, нет, может исправно заботиться о розах на могиле Леонида Ильича Брежнева. Может посвятить себя хотя бы склеиванию спичек — с целью соорудить, например, кремлевскую башню — или искусству гобелена. О самоубийстве ему подобных и речи быть не может. О психических болезнях тоже. Для этого д у х а должно быть побольше. Но судьба Карла Вайно не типичная.

О, как мило было бы вообразить крупных деятелей наших дней — сейчас еще моложавых интеллигентов среднего возраста, будущих знаменитых мастеров кисти, пера и нотного стана, потенциальных классиков годы спустя — просветленными старцами, посещающими художественные выставки, работающими по дереву или вяжущими, пишущими воспоминания, лакомящимися — старость ведь приходит с коробочкой шоколада… Славно-то как было бы видеть их — глаза само спокойствие, примирившиеся с судьбой, — скажем, прибирающими могилки своих почивших меценатов. Отчего бы не вместе с подругами, цветочницами давних дней? Только вот будет ли все так мило? Положа руку на сердце — я все же боюсь, что многим преуспевающим людям, у которых душа пока еще относительно молода и которые поэтому считают себя тоже молодыми, рано или поздно придется разочароваться во все более меняющемся мире. Поклонники могут исчезнуть в два счета. Банкиры — обанкротиться, а на Вышгород придут представители новых, пока еще даже не родившихся воззрений. Выдержат ли это амбициозные люди с высоким IQ, приученные к успеху, в генах которых не закодирована безграничная преданность к а— к о й у г о д н о власти? Жутко представить, что в какую-нибудь даровитую, по-модному наголо остриженную голову владелец этого великолепного органа мышления сам вгонит смертельную пулю. Как Барбарус или Маяковский и еще многие другие умные, талантливые люди. Ох, только бы этого не случилось!

Я опять несколько отклонился от главной темы, хотя и не слишком. Но и это отклонение свидетельствует, что я не излишне эгоцентричен. Увы, я все еще не могу отдаться изображению и глубинному анализу своей интереснейшей юности. Отчего? Да оттого, что у некоторых читателей от прочитанного до сих пор может сложиться ошибочное впечатление, будто я люблю только правительство, преуспевающих людей, а вовсе не широкие народные массы. Напротив — я самый большой друг простых людей.

Я люблю свой народ, всячески поддерживаю бедных и не слишком стелюсь перед местными богатеями (если это не очень нужно!), не занимаюсь низкопоклонством и перед другими народами. Эта черта в меня прямо-таки о р г а н и ч е с к и запрограммирована.

Доказательство: престижную частную клинику, где я появился на свет, особенно любили остзейские немцы. Когда меня — мне было, кажется, всего несколько дней — взвешивали на специальных детских весах, рядом со мной на столе ждала своей очереди девчушечка из дворянского рода. Тут и приключилась неожиданная, конечно, неудобная история: я вроде бы написал со своих весов — по особенно крутой дуге — прямо на лицо крохотной барышне Хедвиг фон… (к сожалению, ее имя мне не известно, но оно и не имеет значения)… Кстати, она понимающе улыбнулась этой проделке — значит, была лишена предрассудков и склонна к дружбе между народами. Естественно, мой поступок не был злым умыслом, но он как будто заранее предсказал, что всякие князи, выросшие из грязи, для меня прямо-таки о р г а н и ч е с к и неприемлемы. И не надо вычитывать в этом акте обливания нетерпимость по отношению к великому и талантливому немецкому народу! Ведь поступок был чисто рефлекторный.

Если я хочу написать о своей в некотором роде необыкновенной жизни абсолютно честно и рассказать все — своего милого дедушку я уже успел вам представить, — то только затем, чтобы вы смогли понять, почему моя жизнь сложилась именно так, как сложилась. Посему мне никак не миновать своих первых сексуальных переживаний, которые, наверное, весьма отличны от тех, что бывают у других мужчин. Есть ли в итоге тут нечто трагическое или, напротив, — вдруг я должен быть благодарен судьбе — сам я судить не решаюсь.

Дети — народец своеобразный. Детскую психику основательно исследовал знаменитый немецкий знаток человеческого духа еврейского происхождения Зигмунд Фрейд. Обывателей, которые считали детей паиньками и воплощением невинности, Фрейд испугал и очень разозлил. Мамочки-папочки и слышать не хотели о том, что их крошек, с их плотью и ее особенностями, с таким интересом и с таким тщанием изучают вдоль и поперек да еще испытывают от этой деятельности удовольствие. Глупости! Ведь деятельность эта и есть знакомство с самим собой; именно это древние греки и провозгласили: "Познай себя самого!" ("Gnothi seauton!").

Ребенок жаден до изучения; от его внимания ничего не укроется, его разум всему ищет объяснения.

Свою страсть и радость познания в возрасте крохи я не помню. Зато мое внимание привлекло — я тогда был, кажется, в четвертом или пятом классе — поведение спаривающихся животных. Это был интерес чисто био-философской направленности. Я ведь по натуре аналитик. Позор тому, кто подумает об этом плохо!

Так как на дедушкином хуторе держали отличного борова Фердинанда, который по меньшей мере трижды в неделю должен был в общении со свиноматками (тому, кто еще не знает, да будет известно, что в деревне их для краткости зовут чушками) недвусмысленно доказывать необходимость своего существования, у меня было довольно времени и возможностей поразмышлять над законами и обычаями, царящими в мире животных. В них было много неожиданного и удивительного. Мой пытливый и сравнивающий разум независимо от моей воли проводил параллели между повадками свиней и людей, полагающих себя венцом творения природы.

Так вот, я частенько приваливался к дощатому забору, окружавшему площадку для спаривания, и в своем любимом положении, между прочим, подперев рукой щеку, погружался в созерцание своеобразных, чуточку даже театральных событий, которых городские мальчики в большинстве своем вообще не видят.

Повторю еще раз, что наблюдать эти естественные процессы меня подталкивали не какие-то нездоровые, неприличные интересы; душой и телом я был еще ребенок — правда, уже не совсем, потому что переходный период стучался в двери. Никто не должен осуждать меня за последующие описания — в некоторой мере все-таки необычные — душа моя была еще невинна, хотя уже жаждала знаний. Запрограммированные природой процессы я наблюдал без свойственного взрослым — как бы это сказать? — ну, жадного интереса. Выражения "неприличный", "непристойный", "омерзительный" были мне, разумеется, знакомы, но они в основном связывались с какими-либо существительными: "непристойный поступок", "омерзительная шляпа", "неприлично ведущий себя воришка". Между прочим, не было мне чуждо и определение "зверский" — наш банщик в пьяном виде "зверски" поколачивал свою жену… Исходя из этого, я предполагал, что "зверское поведение" — это явно нечто насильственное и грубое; личность, очевидно, не в силах обуздать свои противоестественные, не свойственные человеческому духу, дикие страсти.