Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Да кем бы тот ни был, сам-то он кто? Уж не душевно ли больной, сбежавший из сумасшедшего дома? Вроде нет, на нем не больничная пижама, на нем дорогой, бежевый костюм и брюки довольно прилично отглажены. Он только что прочитал на шелковой подкладке PURE SILK [2] Чистый шелк (англ.), причем те же слова по-эстонски означают «грызи, салака». и хотя эта этикетка, весьма потешная и двусмысленная, вызвала усмешку, он понял оба ее значения… Чайка, копченая салака, селедка… Какая жуть.

Ясно, у него потеря памяти. Он достаточно наслышан о таких вещах. Потеря памяти или амнезия. У кого она бывает? У запойных пьяниц, у эпилептиков? Он явно не запойный пьяница. Он вполне может страдать эпилепсией, или падучей болезнью, хотя тогда… Хотя у эпилептиков будто бы потеря памяти временная — они забываются, когда бьются в судорогах. На вокзале вокруг эпилептика наверняка собралась бы толпа перепуганных и любопытных. Но ведь ничего подобного не было. А еще… Да, кто-то рассказывал, что один инженер, кажется, инженер по технике безопасности, потерял память, когда под тяжестью пропитавшегося водой снега рухнула крыша в цехе и погребла нескольких рабочих. Конечно, сбрасывать снег не входило в прямые обязанности инженера, но он нес ответственность за технику безопасности. Говорили, будто с его памятью было все в порядке до самого момента катастрофы. Ее он не помнил, ничего о ней не знал. Как видно, амнезию может вызвать большое потрясение. Но какое потрясение?

Вдруг я совершил что-нибудь ужасное? Кого-то убил?

Он смотрит на свои руки: нет ли на них следов крови? Нет. Руки чистые, не сказать что с маникюром, но со сносно подстриженными ногтями, с удаленной на полукружиях кожицей. Кстати, руки вовсе не рабочие.

И тут возникает неодолимое желание взглянуть на себя в зеркало: может быть, он себя узнает?! Вообще в какой-то степени он может представить свое лицо, в сознании всплывают фотографии, которые ему пришлось сделать при обмене паспорта (когда это было?). Странно ли то, что вспоминаются фотографии? Нет, кажется, не очень. Да у кого же вообще есть правильное о себе представление; пожалуй, у немногих, потому что, подходя к зеркалу, мы подсознательно принимаем определенный вид , который считаем своим. От неожиданного взгляда в зеркало ведь испугаться можно.

Зеркало? Зеркало?.. Тут-то и начинает всплывать кое-что из довольно раннего детства.

Кто новогодней ночью в темной комнате смотрит в зеркало со свечой в руке, может увидеть в нем предсказание своей судьбы. Так по крайней мере говорилось в одной старинной книге. И вот он, тогда еще мальчик, решил в новогоднюю ночь отправиться на чердак. Где ж это было? Очевидно, в деревне. Конечно, в деревне.

Эн.Эл. судорожно ухватился за это воспоминание: может, всплывет что-либо существенное, прольющее свет на нынешнюю сумасшедшую ситуацию.

Предновогодний вечер, запах свечей и опаленных еловых веток, на какой-то деревянной лавке стоит миска, куда льют олово… Даже то помнится, что у него застывшее олово чем-то походило на лошадь. Мама (он хорошо помнит ее лицо, она такая молодая, с косами, заплетенными на голове), да, мама предсказала, что он станет известным спортсменом-конником … Дедушка — он помнит его очки в тонкой оправе и седоватые усы с острыми, немного задранными вверх кончиками (однако, может быть, в его сознании запечатлелись какие-нибудь фотографии из семейного альбома: господи! если бы где-то раздобыть семейный альбом в атласном зеленовато-мшистом переплете…) — так вот, дедушка заметил, рассматривая оловянную лошадку, что, пожалуй, из парня выйдет лихой извозчик. Дедушка вообще отличался несколько грубоватым юмором. У дедушки, когда он изволил пошутить, была скрипка в руках. Да, это происходило в деревне, в зале довольно большого дома, и дедушка действительно играл на скрипке, несмотря на свои толстые, заскорузлые пальцы рабочего человека. Кожа на его пальцах была какой-то особенно огрубевшей, потому что он владел кузницей и знал кузнечное ремесло. (Говорит это о чем-нибудь? Почти ни о чем. Сколько в Эстонии было кузниц…) А папа сидел за фортепьяно; у них в деревне был большой рояль «Ратке»… Папа готовился аккомпанировать дедушке. Что-то они хотели сыграть. Может, какой-нибудь хорал из порядком потрепанного сборника Пуншеля.

Когда они уже играли, мальчик выскользнул из зала, прошел через дедушкину комнату и столовую в переднюю и поднялся по лестнице на второй этаж. Там было три комнаты, дальше — чердак. Эн. Эл. помнит это все с каким-то лунатическим ясновидением (если можно соединить эти два противоположные слова).

Мальчик не зажигал в комнатах электричества, а прошел со свечой в руке прямо к двери на чердак. И он помнит даже, что боялся. Обычно на чердаке сохла чья-нибудь шкура, чаще всего телячья, но как-то раз была лошадиная. Лошадь звали Ирмой. Мальчик совсем не боялся Ирму, чего нельзя сказать о ее шкуре. К тому же на шкуре были большие свищи. Будто бы оводы откладывают яйца под шкуру лошади, а потом из яиц вылезают противные белые червяки-личинки, затем снова превращающиеся в оводов.

В тот раз на перекладине между стропилами висела шкура маленького бычка. Мальчик это знал, но ему все равно было как-то не по себе. Тем не менее, преисполненный решимости, он распахнул покрашенную белилами, резко скрипнувшую дверь и ступил в прохладную темень чердака. Пламя свечи трепетало на сквозняке, грозя погаснуть, но все же устояло. Пол на чердаке был земляной, припорошенный удивительно тонким слоем снега, просочившегося сквозь дранку. Мальчику предстояло пройти мимо огромного сундука, также нагонявшего на него страх: когда-то он слышал о своем сверстнике, который спрятался в такой же сундук, а крышка упала и замок защелкнулся. Говорили, что сверстник задохнулся и его нашли спустя много-много дней. По запаху.

Нет, об этом нельзя думать! А может, наоборот, надо думать, потому что не продумав всего, не избавишься от страха. И он собирается с силами, не проходит мимо сундука, а останавливается перед ним и поднимает крышку. Никакого трупного запаха, лишь сладковато попахивает старыми тулупами и санными полостями…

Где же старое, местами облезлое зеркало, ради которого, собственно, он и пришел сюда? Ах, вон оно, в углу. Он подходит к зеркалу и стирает слой пыли, потому что иначе ничего не видно. И тут вдруг вздрагивает, потому что совершенно неожиданно видит себя. Он обретает свое я, происходит само-обретение. Этим «я» оказывается маленький светловолосый перепуганный мальчик. Голубоглазый мальчик с дрожащей свечой в руке. Он довольно долго рассматривает собственное отражение, и тут нежданно-негаданно ему становится грустно. Отчего бы это? Он делает неосторожное движение и задевает колокольцы, висящие на каком-то крючке — колокольцы, с которыми ездят обычно зимой, преимущественно в церковь. Колокольцы звенят тихо-тихо, и ему становится еще грустнее. Почему? Ведь под дугой колокольцы позвякивают так славно, так весело. Но, оказывается, это ничего не значит, сейчас на душе мальчика все равно грусть и боль. Едва ли он думал о Жизни как таковой и о месте человека на брегах вечности. Но он, наверное, впервые почувствовал это. Может быть, я больше не посмотрюсь в это зеркало. Может быть, уже никто и никогда не посмотрится в это зеркало (зеркала тоже стало жаль). Отслужившее свое зеркало. Отслужившее так же, как некогда шкура Ирмы. Нет, более того — шкуру еще на что-то можно употребить, а зеркало уже никому не нужно. А сам мальчик? Нет, пока он очень нужен. Хотя бы увитой косами маме, которая сидит в зале и слушает музыку. Сейчас мальчика любят многие, он даже любимец сурового деда. Однако… И это «однако» повисает в воздухе, как затухающее звучание серебряных колокольцев.