Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Кристина — женщина в соку с низким, несколько хрипловатым голосом, жизнерадостная смуглянка, — конечно, обладающая «дурным глазом», способная наслать любую порчу на ближних своих и на их скотину. Она вполне сошла бы за цыганку, если бы не присущая ей тяжеловесная медлительность. И все же — пусть не по части темперамента — нечто цыганское в ней явно проглядывало, в манере одеваться и особенно в отношении к мылу и мочалке, поскольку она полагала, что вполне достаточно попрыскать на себя одеколоном. Приторно-сладкое облачко клубилось вокруг Кристины, такое чарующе-дурманящее благовоние и впрямь может сбить мужика с пути истинного, увлечь в геенну огненную. Разумеется, наш будущий мужчина не верил в преисподнюю, хотя понятия Добра и Зла все же наличествовали в его сознании как некие основополагающие представления. И его чуткий нюх улавливал их запахи, ибо для него существовали запахи добра и зла — в данном случае можно даже говорить об этике духов.

Кристина на протяжении нескольких лет возбуждала в молодом человеке (собственно, когда это началось, он еще был мальчиком) определенное беспокойство, волнение, некий неосознанный стыд. Когда он встречал Кристину-грешницу возле магазина или просто на шоссе, он как-то внутренне подбирался, и она, естественно, ощущала это. Поздоровавшись, Кристина умышленно задерживала мальчика, подходила ближе и спрашивала что-нибудь о дедушке или об отце. Чаще всего что-нибудь совершенно несущественное. Сама она покачивалась взад-вперед — была у Кристины такая привычка — и под ее плотно облегающим, тут и там расползающимся по швам, ярко-красным ситцевым платьем слегка колыхалось тело, какое-то особенно плотское тело, колыхалось, насколько позволяло платье. Ее могучие груди, чьи размеры, вероятно, определил сам Вельзевул, не желали умещаться в лифе и каждую минуту грозили выскочить на белый свет. Вот именно выскочить .

При каждой встрече эта полная, не водянисто-толстого, а скорее атлетического сложения женщина впивалась в мальчика карими глазами, смотрела на него, усмехаясь и медленно покачиваясь, вполне очевидно, даже не ожидая ответа на свой вопрос. Мальчик, старавшийся стоять прямо в витавшем над Кристиной, кружившем голову благовонном облачке, буквально попадал в беду — ему хотелось отвести глаза, потупить взор, что было не совсем прилично, на что требовалось еще больше смелости: Кристина, собираясь в магазин, обычно надевала растоптанные туфли, которые русские называют лодочками, и непременно шелковые чулки. На чулках всегда были спущенные петли, как будто тонкое плетение не выдерживало высокого давления икр. Белые полоски на темных чулках, подчас шириной в ленточного глиста, шли от самых туфель вверх и исчезали… ох, об этом страшно подумать, хотя и думать тут особенно не о чем. Да, потупить взор мальчик не смел, потому что ленты-глисты грозили перехватить дыхание. Да и что можно ответить на вопрос: «и какое же сегодня настроение у нашего вольного господина?» Кристина всякий раз называла его вольным господином.

— Может, придешь пособить Кристине сено приминать? — спрашивала эта вульгарная (так уж мать определила), порочная, отталкивающая, но вместе с тем самым странным образом притягивающая и околдовывающая женщина. — Мне помощь нужна, я ведь полуодинокий человек…

В подобных случаях мальчик отвечал запинаясь, что его ждут неотложные дела.

— Ну, как-нибудь в другой раз придешь, — рокотала Кристина своим воркующим контральто.

О Кристининых сеноприминаниях немало злословили в деревне. Происходили они в основном вечером и ночью, порой в них принимали участие сразу несколько мужиков. Якобы меньшее число помощников Кристину не удовлетворяло.

Теперь насчет полуодинокого человека.

Она и впрямь была полуодинокой, поскольку под одной с ней крышей жил злополучный мужичишка, заикавшийся и редко просыхавший. Своему Юхану Кристина якобы тоже разрешала участвовать в сеноприминаниях, даже будто бы требовала, чтобы муж был на месте, однако при групповых приминаниях ему будто бы отводилась роль наблюдателя.

А на следующий день муж будто бы получал от Кристины трепку. В деревне ничего необычного не видели в том, что иная баба побойчее охаживала своего окосевшего мужика по горбу, хотя чаще случалось наоборот, но у себя в доме Кристина вроде бы завела свои порядки. Такие, что односельчане только руками разводили. Муж якобы не возражал против экзекуции, сам снимал портки и растягивался на лавке, легонько вереща от боли и — куда уж хуже! — от наслаждения. А Кристина орудовала можжевеловым прутом, сверкая белками будто ведьма. Кто знает, насколько россказни соответствовали действительности. Только будто бы не один и не два человека это видели, подглядывая под окном. От мужичонки, который ни с чем иным кроме плетения корзин (их-то он и впрямь делал хорошо, да ведь дело это стариковское) не мог справиться и которого Кристина, по всей вероятности, держала в доме для удовлетворения своей порочной страсти, не было никакой помощи по хозяйству. Кристина и мужскую работу вершила сама, даже такую работу, с которой не всякий мужик справится. О такой работе говорили шепотом, при этом у женщин, особенно у святош и богомолок, странно горели глаза. Одно уж холощение поросят, на их взгляд, было делом несообразным и мерзопакостным, а ведь Кристина этим отнюдь не ограничивалась. У нее был необыкновенно длинный и острый нож, чтобы колоть свиней, и она орудовала им с превеликим удовольствием — правда, поначалу только в своей деревне. Задача ее Юхана-коротышки заключалась в том, чтобы держать бедную жертву за ноги. Ему приходилось одному справляться с нелегким делом, на которое обычно требовалось несколько мужиков. Бедняга Юхан барахтался со свиньей на загаженной соломенной подстилке, а Кристина между тем стояла поодаль как злая королева (мальчик прекрасно себе это представлял), покачивалась туда-сюда, зажав в руке серебром сверкавший нож, прескверным образом посмеиваясь, и упивалась тем, как у ее ног подсобник из последних сил мечется в навозе. Не скоро он справлялся со своей обязанностью, и уж тогда Кристина приступала к завершающей операции…

Когда кололи свинью на дедушкином хуторе, мальчик на полдня убегал в лес. У него не хватало смелости присутствовать при этом жутком событии, да ему и не разрешили бы. Мальчику приходилось уходить со своей корзиночкой для ягод как можно дальше, чтобы не слышать предсмертных визгов свиньи, летевших вдогонку. Какие же все-таки люди изверги, размышлял мальчик, вообще-то никогда не отказывавшийся от свиной отбивной. Библия трактует смерть как кару за грехи, но разве сыщешь на белом свете животное более добродетельное и далекое от греха, чем свинья: истово, не давая себе передышки трудится она, поглощая мешанки, не гонится за личной выгодой, не нарушает норм морали. Свиньи — праведницы, ударницы по части привесов, но и это нас не останавливает!