Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Что еще сказать об отце? Разумеется, он почитал своего родителя. Вызывал восхищение его всегда содержавшийся в полном порядке чертежный стол, где вдоль стерженьков двигались две идеальные линейки, обычно укрепленные под абсолютно прямым углом. Однако, повернув винт, можно было образовать и другие углы, так что нерушимая прямолинейность не была возведена в идеал. (И сегодняшний угол зрения отца был неожиданным.) Тщательно отточенные карандаши «Кох-и-Ноор» различной твердости, очень хорошие, необычайно мягкие темно-красные резинки с матово-белой сквозной полоской, пробуждавшие чувство уверенности: ошибки будут тут же устранены, уйдут в небытие; и следом за ними туда же, в небытие, отправятся резиновые катышки, счищенные с бумаги шелковистой щеточкой. Транспортиры выглядели элегантно, кнопки — решительно. И еще готовальни с циркулями, рейсфедерами и прочими инструментами, такими ярко сверкающими на черном приглушающем бархате.

Любо было смотреть, как отец работал за своим чертежным столом, покрывая сеткой тончайших линий превосходные листы ватмана, — делал густую штриховку, все же не производившую монотонного впечатления благодаря изящным лекальным дугам. Юношу не очень-то интересовало, что именно изображалось посредством этих линий; он не знал определенно, архитектор его отец или инженер-строитель и начертил ли отец точно вычисленную несущую конструкцию моста или какого-нибудь другого строения, зато он ощущал, что отец человек посвященный, придерживающийся определенного ритуала. И теперь, после того разговора, прямо скажем щекотливого, к другим эпитетам он добавил еще один — производный от слова Европа. Само собой разумеется, здесь, возле отцовского стола, все было европейское, весьма далекий Восток тонул в туманной дымке. И в глубине души мальчик отчетливо сознавал: его идеалы во многом совпадают с отцовскими. Своими азиатскими или индийскими увлечениями он шокировал западный дух, в некотором смысле нарушал верность. Он чувствовал себя виноватым, правда, несколько еретически думая при этом, что нарушение порядка весьма даже желательно постольку, поскольку пробуждает угрызения совести… (С понятием «диалектика» он, кажется, еще не был знаком.)

Да, он смотрел на отцовский рабочий алтарь и находил, что должен стать европейцем. Человеком-в-чистой-рубашке! Должен заняться физкультурой, усерднее прежнего играть в теннис; фу! какой позор — ногти обкусаны и кожицей заросли у основания…

Так что перед отцовским чертежным столом, у колыбели будущих строений (наверняка не таких, как тот ужасный дом за окном!) один длинноногий прыщеватый полумужчина-полумальчик дал клятву верности европейскому духу: не осквернять больше Черни!

И он действительно стал делать по утрам зарядку, включил в программу холодные водные процедуры — подлинное мучение для изнеженного молодого человека. Из теплой постели, с простынок, на которых, кстати сказать, уже появлялись порой постыдные влажные пятна, поблескивавшие при высыхании, следовало выскочить одним махом, чтобы противопоставить восточному идеалу ничегонеделания (он читал об этом: у них была хорошая домашняя библиотека) спартански-западническую самозакалку. Для увлекающегося греховно-сладостными медитациями юноши постель была как бы частью его раковины, выбираться из которой противно и очень мучительно. Однако он не сдавался! Кто не в силах подчиниться самому себе, тот и другими командовать не сможет! Вот о чем мы помышляли…

И на корте молодой человек появлялся все чаще. Он бился над своими пока еще хлипкими ударами справа и слева (последние по старой памяти называли back-hand'ами, пережитки капитализма в послевоенные годы были весьма живучи) перед деревянным щитом, который отражал мячи с досаждающей коррекцией; такую тренировку именовали игрой у стенки. Кортов не хватало, на них далеко не всегда можно было попасть.

Примеров для подражания юноша, стремившийся к физической и духовной гармонии, имел достаточно, хотя теннисистов можно было строго разделить на две группы. В первую, конечно, входили первоклассные игроки, настоящие теннисные асы, которые менее чем с тремя ракетками на площадки не приходили. Вместе с отечественными ракетками «Динамо» они непременно прихватывали с собой хотя бы одну ракетку фирмы «Данлоп». И на каждый сет брали новенькие белоснежные мячи. Мальчик с открытым ртом следил за блестящими ударами знаменитостей, которые выполнялись как бы между прочим, без какого-либо внешнего напряжения. Что-то говорило юноше — ты до такого уровня никогда не дойдешь…

Однако постепенно в нем крепло уважение к джентльменам (а как ты еще их назовешь?) среднего и пожилого возраста, которые сначала казались ему комичными. Эти архитекторы, музыканты, инженеры, директора, врачи составляли тогдашнюю теннисную элиту, являлись лидерами так называемого Теннисного клуба. Они не слишком заботились о классе игры, не корячились из последних сил, ни в коем случае не унижались до стиля, находившегося в противоречии с fair play [11] Честной игрой (англ.). . Одевались джентльмены не совсем обычно — в обязательном порядке носили белые брюки. Впрочем, совсем белыми им, кажется, быть не полагалось, больше почитался некий блеклый, молочный, бежеватый тон, под цвет слоновой кости. Были среди игроков знакомые отца, в частности, один архитектор, ставший для молодого человека идеалом джентльмена. Он носил особенно «выдержанные» бежевато-белые брюки, особенно белые носки грубой шерсти, слегка прихрамывал, что вовсе не мешало ему играть, даже присовокупляло некоторую элегантность. И еще молодой человек приметил, что перед выходом на корт архитектор закладывал за щеку зеленую холодящую конфетку. Мятные конфетки он держал в оригинальной жестяной коробочке.

И еще были господа постарше, перевалившие за шестой десяток. Их удары заметно отличались от ударов игроков младшего поколения и явно носили печать начала века: удары справа выполнялись особенно яростно, а когда они подавали, кое-кто вспоминал о Большом Билле Тилдене и о разных вариантах американской крученой подачи. В раздевалке или в душе они говорили о диете и избыточном весе. Два пожилых господина горячо дискутировали о предстательной железе, очевидно недуге весьма изысканном, и юноша, понимая, что старости все равно не избежать, сам не прочь был пострадать от этой рафинированной болезни.

Если не первой ракеткой, то уж солидным игроком я должен стать, ставил он перед собой цель. Может быть, в стремлении к такого рода идеалу тоже было примирение с неизбежностью, поскольку он обычно проигрывал своим двужильным сверстникам, у которых мячи были лысые, струны на ракетках то и дело лопались, чему они, впрочем, не придавали ни малейшего значения. Причем проигрывал с разгромным счетом! Самый уважаемый тренер Крее в упор не видел молодого человека, как бы тот ни изощрялся у него на глазах.