Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Если признаться, положа руку на сердце, мальчика не очень-то интересовали все эти «пи», — полет фантазии при таких задачках был гораздо занимательнее. (Мальчик все-таки решил тайком поднять канат чуть-чуть выше — на метр двадцать сантиметров, — скорее всего потому, что это требовало так мало дополнительных затрат, немножко больше десяти сантиметров). Но мысль работала дальше. Если земной шар на высоте двух метров покрыть тоненькой пленкой, ну, вроде оболочки воздушного шара, то из-под нее высовывались бы (не будем принимать в расчет деревья и жирафов, а только людей) головы нескольких баскетболистов и прыгунов в высоту; во всяком случае самых толковых голов среди них было бы относительно немного. Подлинно умственная сфера заключалась бы между метром шестьюдесятью пятью и метром восьмьюдесятью пятью; те головы, что находятся в этом промежутке, выдумали большую часть всего хорошего и плохого, что нам известно. В том числе, конечно, растворы и пластинки, над которыми дедушка колдует в своей фотокомнате, как, впрочем, и то задание, которое дали мальчику. Затем следует сердечная сфера. В ней располагаются, кстати, те самые соблазнительные жировые образования на женских грудных клетках, которые равным образом интересуют пеленашек и взрослых мужчин… А на высоте метра от земли идет бурный пищеварительный процесс — там шедевры поварского искусства разлагаются на составные части; эта булькающая сфера не очень-то привлекательна.

Еще ниже сфера, связанная с таинствами продолжения рода — да, необходимые для зачатия нового человека атрибуты у мужчин помещаются примерно на равной высоте от земли. Эта сфера для молодого мыслителя пока была сферой будущего, и музыка этой сферы — музыкой будущего… И так далее, и так далее. А где-то в самом низу по свету шествуют ноги — одни с прелестным педикюром, другие — с ужасными мозолями.

Когда же мальчик поделился с дедушкой своими мыслями, особого одобрения они не получили. Дедушка слегка усмехнулся, затем признал их глупыми и прямым ходом отправил мальчика к карьеру, где добывали гравий, собирать цветы донника, которые он имел обыкновение добавлять в свой табак. Он признавал собственные папиросы, сам набивал табак в гильзы (теперь их, кажется, и в продаже-то нет). Он даже смастерил машинку собственной конструкции с красивым рычажком, которая довольно хорошо набивала табак в гильзы, однако часто их рвала, так что ее постоянно совершенствовали.

Да, мальчик понял, что далеко не всеми интересными мыслями стоит делиться со взрослыми. Умные люди, хотя бы тот же дедушка, осуждали их и находили, что интеллектуальный потенциал следует использовать более продуктивно: изучать математику, собирать радиоприемники (дедушка и с этим справлялся), или же осваивать языки. Сам дедушка свободно читал как по-немецки, так и по-русски, да еще, кажется, немного по-английски и на эсперанто, однако мальчик вынужден был отчаянно понуждать себя ко всем этим благородным и похвальным занятиям. Впрочем, в школе он тогда учился превосходно.

Только какой толк от всей этой информации доктору Моорицу? Кстати, Эн. Эл. и не утруждал себя подробными записями. Едва ли таинство исчезновений и возрождений может заинтересовать высокообразованного психиатра. А вот его самого очень интересует в качестве одного из элементов конструкции, одного из составляющих человеческой души. Поскольку цепь неразрывна, и любое ее звено тянет за собой следующее… Смеси, растворы, сосуды, кюветки — что-то зашевелилось в глубинах сознания: уж не химию ли он изучал студентом?.. Полной уверенности нет, но… Подождем, может, еще что вспомнится.

Давеча в его палату долетали звуки фортепьяно, очевидно, у кого-нибудь трансляция включена. Стало быть, пора написать о музыке и об отце, который всплывает под эти звуки в памяти, чтобы тут же вновь сойти на нет.

В чудесные утренние часы при ярком свете — очевидно, по воскресеньям — отец любил посидеть часок за фортепьяно. Вообще-то он был любителем, а не профессиональным пианистом: у нас немало людей бегает ради здоровья, может быть, отца Эн. Эл. следовало причислить к бренчащим ради здоровья. Во всяком случае, отец не мечтал о славе великого пианиста, просто играл для своего удовольствия.

Мальчику тоже надлежало получить начатки музыкальной грамоты. И после ознакомления с нотными знаками ему, вполне естественно, вручили светло-зеленые альбомы Лейпцигского издательства Петерса с простейшими этюдами Черни — «Gelaufigkeite» [7] «Школа беглости» (нем.). и всякими прочими «-keite». Подобные занятия не слишком-то пленяют молодых людей, особенно если они не помышляют о карьере пианиста. (О чем не имело смысла говорить вслух: отец, считавший музыкальное образование непременным для каждого приличного человека, не одобрил бы его.)

Так вот именно Черни являлся тем композитором, чьи по-инженерному прямолинейные композиции, словно созданные при помощи рейсшины и пантографа [8] Приспособление для копирования планов чертежей и т. п. в измененном масштабе. , отец очень высоко ставил. Они были строгие, однозначные, линеарные. Их кульминации — весьма солидные и сдержанные, а-ля «не слишком напрягайся — пупочек развяжется!» — проектировались по принципу золотого сечения. В противовес всевозможным «Coeur brise», «Reverie» и «Am Kamin» [9] Названия музыкальных пьес: «Разбитое сердце», «Мечта», «У камина». , тоже лежавшим на крышке инструмента, от этюдов Черни веяло рационализмом высшей марки. И еще его опусы были весьма функциональны: ты сразу же определял — вот этот сконструирован для того, чтобы разработать твой непослушный безымянный палец, а этот призван натаскать ученика перекидывать руки крест-накрест, с тем чтобы правая колотила по басам, в то время как самой природой предназначенная для того левая, наоборот, фривольно звякала в верхнем регистре, в третьей или четвертой октаве. Ибо так в расчете на твое будущее мудро предусмотрел добропорядочный Черни.

Конечно, в семье знали Шопена, чьи этюды совершенно иного склада, как правило, недоступные для подростка, отдавали корицей, маслом миро и закатным солнцем, или напротив, приводили в ярость, хоть головой об стену бейся. (Таков, например, до-минорный, так называемый «революционный этюд», первые восемь тактов которого мальчик, стиснув зубы, все же выучил. Бахвальства ради.) Знали Вагнера, чьи произведения слушали на граммофоне. Его музыка, чрезвычайно серьезная, насыщенная смелыми неожиданными модуляциями, сложными аккордовыми комплексами, в финале возносила до светлых высот непреклонную идейную убежденность нибелунгов (или, наоборот, низвергала в пропасть…). Н-да. Также был представлен Дебюсси, жаждавший раствориться в сумбурно-зыбкой дымке.