Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

— Духовные поллюции, — тихо вымолвил Эн. Эл.

— Тоже неплохое сравнение! — прокомментировал доктор, впервые так серьезно, аналитически импровизировавший на тему о вероятных причинах пробелов памяти Эн. Эл. — Собственно, нам следовало бы сразу после вашего прихода заручиться помощью милиции, но мы этого не сделали. И гипнозом мы не воспользовались. У нас, и у меня тоже, складывается мнение, что прежде вам, как бы сказать, необходимо выпростаться. Ибо это тоже лечение, а у нас лечебное заведение.

— Спасибо!..

— Однако уже поздно, двенадцать часов. Мы отложим партию до следующего раза. А завтра с утра углубляйтесь в свою писанину; караульте прилежно и вожделенно у провала своей памяти и подцепляйте пером-гарпуном все, что промелькнет в черных водах, — наставлял душевный лекарь, сопровождая свои слова Мефисто-улыбкой. — И если подцепленные вами выродки не по зубам широкой общественности, мне-то их можно показать. Впрочем, вы и не стесняетесь, скорее наоборот… Самое позднее после-послезавтра я вернусь из Тарту и мы продолжим игру. Игру в шахматы и игру более крупную . Не так ли? А теперь проваливайте в свою монашескую келью!

Доктор водрузил доску с фигурами на шкаф.

— Покойной ночи!

— И вам того же…

Эн.Эл. встал и вышел в коридор.

Тихонько приоткрылась дверь одной из палат. Из щелочки выглянуло длинное лошадиное лицо, хитро улыбнулось и прошептало:

— Играли в шахматы с Моорицем, я все слышал. Игрочишка слабенький — понятия не имеет об одновременной жертве двух коней на краю доски…

— Вот как… — А что еще можно на это сказать.

— Он принимает меня за Ботвинника, — хихикнули из-за двери.

— Вон оно что… А вы не Ботвинник?

— Конечно нет, я притворяюсь…

— Но зачем?

— А то сочтет меня за Эйве. Он немножко не в себе.

— Так вы в самом деле Макс Эйве?

И тут чемпион рассмеялся. Изо рта у него попахивало.

— Я такой же Эйве как вы Грибоедов! А у меня есть гриб. Тайный гриб… — Он поднес палец ко рту в знак молчания, поклонился и тихо притворил дверь.

После завтрака коллеги Эн. Эл. — если так можно сказать о душевнобольных и это не покажется натяжкой, — в большинстве своем отправились на трудотерапию. А он открыл новую тетрадь. Труд лечит, труд облагораживает, не так ли? Труд, рекомендованный членам высшей духовной академии (именно так называл психоневрологическую больницу, да не только называл, но и считал ее таковой, один больной, симпатичный шизофреник, подбиравший окурки и набивавший ими самодельную трубку), труд, от которого Эн. Эл. на первых порах освободили, заключался в сортировке палочек для мороженого. Откуда-то, по всей вероятности с мелкого лесоперерабатывающего предприятия, сюда привозили палочки, которым в дальнейшем самою судьбою предназначено было попасть в эскимо, а затем, послужив в качестве каркаса этого деликатеса, содержащего сливки, сахар и шоколад, — в руки сладкоежкам. Увы, на сем их высокая миссия, впрочем, выполненная с честью, заканчивалась, ибо из рук любителей этого ценного, питательного продукта они, палочки, попадали в урны.

Между прочим, в отход палочки могли попасть и раньше, ибо не все они шли по своему прямому и благородному назначению — были кривые, были занозистые, опасные для языка, были нестандартные, больше или меньше нужного размера. Так что в сферу деятельности недужных коллег Эн. Эл. входили селекционная работа, сортировка и упаковка палочек, годных для последующего использования на молочных комбинатах. И доктор Карл Моориц учтиво предупредил Эн. Эл. — вас ждет та же трудотерапия, если будете халатно относиться к своей писанине.

Кстати, на трудотерапию ходили с явным удовольствием. Это могло бы показаться маловероятным, если бы не одно обстоятельство: бракованный материал, как известно, шел в отход, то есть в котельную. Однако до котельной доходило очень мало палочек. Дело в том, что неврастеники, параноики, психопаты всех мастей и шизофреники в легкой форме, чьи недуги и пристрастия заметно отличались друг от друга, проявляли завидное единодушие и равный, ревнивый интерес к палочкам для эскимо. Некий, теперь уже неведомый псих в минуту прозрения нашел остроумный способ склеивать их, используя соответствующие шаблоны, и получать таким образом всевозможные пирамидальные, призматические, четырех-, шести-, восьми— и даже двенадцатигранные вазочки, по большей части сужающиеся в середине и снова расширяющиеся кверху, то есть напоминающие песочные часы, и прекрасно подходящие для фруктов, печенья и прочих сладостей. Вазочки покрывали лаком, иногда раскрашивали. Они предназначались для жен, детей, даже для тещ. Следует сказать, что эти кустарные изделия несомненно свидетельствовали о тонком вкусе и изобретательности ущербного человеческого духа. Выглядели они прелестно, и мало кто догадывался, из чего сотворены. А если догадывался, то восхищался еще больше.

Во имя будущих вазочек народ гурьбой валил в мастерскую сортировать палочки, прихватив с собой полиэтиленовые мешочки. Это не возбранялось, ибо что же плохого в том, когда больные в вечерние часы занимаются в своих палатах делом. Однако сестре-наставнице приходилось быть начеку: стоило отвести взгляд в сторону, как прилежные сортировщики запихивали в свои мешочки самые лучшие палочки — гладкие, прямые, с приятной фактурой дерева. А в пачки, предназначенные для мороженого, попадали кривые и колючие, потенциальные занозы в языке. Такова история увлекательной трудотерапии, в которой Эн. Эл. пока не должен был принимать участия, поскольку его основная обязанность, определенная доктором Моорицем, заключалась в том, чтобы караулить на краю провала своей памяти. Как это он сказал? А, караульте прилежно и вожделенно…

Утро выдалось медвяное, теплое и солнечное, никаких лесных страшилищ либо морских чудовищ, подсказывала интуиция, никаких шотландских «Несси» в этот день ждать не следовало. Да и были ли они в волнах его подсознания? Значит щелкнем лекаря по носу каким-нибудь рафинированным пустячком, не очень-то приятным для приверженца открытых дебютов.

Ежели душевный лекарь ждет, что я начну свои раскопки с раннего детства, дескать, по законам психиатрии самого светлого периода, то, по всей вероятности, первые удары заступом следует сделать в той части памяти-грунта, где запечатлелась высокая, прямая фигура дедушки с лихими усами. Вот он стоит позади хрупкого деревянного треножника, на котором укреплен большой и, вероятно, очень дорогой пластиночный фотоаппарат. С завидным безразличием дедушка набрасывает на голову черное покрывало, несколько страшащее мальчика, и, наклонившись к аппарату, смотрит, что же. изобразилось на матовом стекле. Без покрывала, в чем и мальчику позволено было убедиться, на стекле едва видны смутные контуры, а под ним все преображается, становится сверкающе ясным. И переворачивается вверх ногами? Нет, этого я не помню, но почему же возник такой вопрос? Ладно, оставим вопрос открытым.