Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Однако отцу вопреки всему нравился добропорядочный Черни. Человек в чистой сорочке. Представитель трезвой архитектуры без всяких излишеств — архитектуры прямых ионических колонн с их королевской простотой пропорций, беломраморных лестниц, строгих портиков, где ни одна неверная линия не нарушает чисто геометрической красоты. Его музыка казалась мальчику несколько трезвучной и примитивной, но отцу он, разумеется, сказать об этом не смел. Зато нашел иной, более рафинированный способ издеваться над пьесами Черни, созданными для истязания пальцев.

Теперь, по прошествии лет, представляется, что мальчик должен был обнаружить что-то стоящее в сдержанности и благочинности этих этюдов, иначе какое же удовольствие потешаться над ними; тот, кто выводит углем непристойности на белоснежной стене, уверен в ее высокой ценности. (Глуп педагог, считающий, что такому пачкуну недоступна элементарная красота. Будто порча стены грязной, стены с потрескавшейся, облезлой штукатуркой может кому-нибудь доставить развлечение.)

И мальчика принялся искушать тот самый бесенок, что вкладывает в руку пачкуну кусочек угля или мела. Чрезвычайно потешно было то, насколько просто оказалось шаржировать сугубо степенные, выдержанные по форме порождения пианистического классика. Если, играя Дебюсси, можно незаметно сфальшивить, то в этюдах Черни ужасно комично было заставить хромать некоторые благородно задуманные ноты, повышая или понижая ступени звукоряда (диезы или бемоли). У ажурных кружев на манишке обладателя фрака совершенно иное назначение, чем у брезентовой робы грузчика. Например, этюд, написанный на четыре четверти, очень эффектно было играть в ритме вальса: существенные акценты, разрешения падали не на те места, возникало буквально кривое зеркало, приводя слушателя в замешательство. Стоило в минорной пьесе сместиться на четверть, как тут же в комнату вступал Восток — рикша облачался в смокинг, солидная сигара превращалась в кальян с арабской вязью. И так далее. И так далее. То тем, то другим манером.

Но при этом мальчик заметил (сколько ему тогда было? Лет тринадцать-четырнадцать, не меньше ), что отрадные передергивания, которые он в глубине души все-таки, кажется, окрестил «скверными поступками» и слегка в них раскаивался (без чего не получал бы истинного удовольствия), не очень-то далеко его уведут. Ибо и тут возникнут новые правила, иная система координат, появится другая, совершенно отличная, хотя, вполне возможно, такая же высокая степень совершенства. Комизм исчезнет, беспорядок самоорганизуется — окажется, что утверждение «анархия — мать порядка», вовсе не так уж абсурдно. Ну да это к слову.

Как-то раз, когда мальчик проделывал свои намеренно не доведенные до конца экзерсисы, в комнату ворвался отец. Он был вне себя, лицо его пылало, что случалось чрезвычайно редко. Мальчик уронил руки на колени, но было поздно. Отец обозвал своего сына грязным поросенком. И еще непотребным варваром. И душегубом. Правда, опасными для общества его действия не квалифицировали, но, по всей вероятности, сочли их таковыми. Зато было произнесено слово «извращенец» и даже «рукоблудник». Отец разразился гневной тирадой и для сравнения издевательств сына над роялем привел (разумеется, в духовном плане) притчу о библейском Онане, не подчинившемся левирату, согласно которому ему, как деверю, надлежало войти к жене его умершего брата-первенца и восстановить его семя; Онан же неугодным Господу образом воспротивился этому и, «когда входил к жене брата своего, изливал семя на землю, чтобы не дать семени брату своему» [10] Бытие: 38 — 8, 9. . Тут уж осквернитель Черни пылал не меньше, чем его родной отец… Мальчик потупил глаза долу и долго молчал, но все же нашел в себе силы и попытался выкрутиться:

— Это у меня вышло не лучшим образом, — пробормотал он, но, уже осмелев, стал утверждать, что некоторые вольности, или импровизации , — а ведь это вполне законный музыкальный термин — звучат довольно привлекательно. И сразу же, не дожидаясь возражений, исполнил дрожащими руками простой этюд, альтерированный и синкопированный в мусульманском духе. Замер последний аккорд, и в комнате вроде бы повеяло ладаном или опиумом. Отец слушал внимательно, гнев его угас, уступив место тревожным раздумьям. Мальчик интуитивно и не без торжества подметил, что отец растерялся и не знает как поступить.

Однако отец нисколько не растерялся. Он подозвал все еще пылавшего мальчика к окну и показал на вновь построенный дом. Своеобразный монстр даже для своеобразной архитектуры первых послевоенных лет: бесчисленное множество балконов, на которые невозможно выйти, поскольку не предусмотрели дверей, всевозможные раковины и моллюскоподобные образования прилепились к стенам; дом мог бы щегольнуть множеством колонн в стиле классицизма, но они абсолютно ни на что не опирались — висячие колонны, угрожавшие загреметь на головы прохожих. И в довершение вместо крыши некий гибрид турецкого купола и голубятни. Все это венчали звезда и серп с молотом — священные символы государства… Конгломерат типа цыганской рождественской елки (не знаю, правда, бывают ли у них елки?) прорезали какие-то невероятные монастырские, аскетические, иезуитские то ли окна, то ли бойницы.

— Тебе нравится подобная архитектура? — спросил отец. — А я-то считал тебя европейцем… Что тебя ждет? — И он вышел из комнаты, не дожидаясь ответа.

Юноша остался у окна. Что его ждет? Он не задумывался над этим и не смог бы ответить, хотя внутренне был уверен, что его ждет нечто необыкновенное и великое. Но, стоя у окна, он думал о метком сравнении, приведенном отцом, и решил, что отец человек остроумный… Коль скоро его музыкальные экзерсисы так остроумно сравнили с архитектурой, то выходит, что люди среднего и пожилого возраста, отягощенные своими каждодневными заботами, в душе все-таки окончательно не закоснели, сверх ожидания мальчика сумели уберечь в себе нечто достойное восхищения. (До чего заносчивые, запальчивые, задиристые, забиячливые рассуждения, отметил Эн. Эл., в мельчайших деталях вспомнивший все происходившее, вплоть до собственных мыслей.) Как это он в то время, смотря на уродливый домище, мог размышлять с таким апломбом? Но тут он вспомнил, как в его присутствии отец и его друзья говорили, будто взрослые действительно забывают, утрачивают что-то из того, что они знали в детстве. Дескать, в процессе освоения речи затухают некие эмбриональные знания. Поскольку их посещали преимущественно представители точных наук, потенциальные технократы, этот взгляд почти всеми был осужден. Однако же мысль была высказана и запала в голову мальчика, которому всегда разрешали слушать разговоры взрослых, и там, в его голове, превратилась в твердое убеждение. Тем более что у него уже были некоторые смутные представления о таких вещах, какие он никоим образом не мог познать опытным путем. Итак, он смотрел в окно, обуянный гордостью за своего отца, такого умного, чутко реагирующего, еще не утратившего своих врожденных, благородных наклонностей.