Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Сестра Марта также отдала должное красоте Пилле — у нее были золотистые локоны и глаза цвета незабудки. Общие научные интересы переросли в дружбу и затем… Затем уже в любовь. Молодые люди гуляли рука об руку в парке Тоомемяги и в других местах — кафе и увеселительные заведения их не привлекали. Особенно часто они задумчиво стояли перед памятниками корифеям медицинской науки Карлу фон Бэру и Пирогову.

Следует сказать, что Пент С. слушал Марту с большим интересом и в то же время чувствовал себя как-то неловко. Содержание рассказа сомнений не вызывало, потому что и Карл Моориц и Пилле, насколько он сумел разглядеть ее на суку, были красивыми людьми и почему бы им не учиться хорошо. А если они влюбились, то наверняка гуляли в парке. Но по форме монолог Марты со всеми подъемами и падениями голоса, многозначительным паузами был просто невыносим. Тем более что прекрасный замок иллюзий наверняка возводили с таким старанием исключительно для того, чтобы тут же его разрушить. И было совершенно необходимо, чтобы он рухнул с превеликим шумом и грохотом, в высшей степени трагически.

Сентиментализм — жуткая штука! — думал Пент. Его сладости дьявольски смахивают на садистские. Не следует забывать, как это часто случается, что садист тоже любит свой объект: если бы он был ему безразличен, то и страдания его были бы ему столь же безразличны. Во всяком случае, это относится к подлинному, так сказать, классическому садисту, поскольку садизм не что иное как извращенная форма любви. Конечно, встречаются садисты-дегенераты, но… гмм — это уже тема для обсуждения с Якобом. А вообще Пент перенес бы оба эти чувства, равно начинающиеся на букву «с» — сентиментализм и садизм, — на ту искривленную поверхность, которая в последнее время слишком часто, буквально с патологической регулярностью возникала в его размышлениях, — на знаменитый лист Мёбиуса. Ибо при тщательном рассмотрении переход из одного состояния в другое неуловим; разве лишь в том единственная разница, что сентименталист черпает свои радости в страданиях, творимых природой или другим человеком, в то время как садист готов услужливо сотворить их сам …

Да, обо всем этом Пент мог подумать, поскольку просто не желал выслушивать то, как губы двух молодых людей впервые соприкоснулись, как хорошее воспитание и высокая мораль яростно сопротивлялись естественным, самой природой назначенным порывам, но в конце-то концов вынуждены были уступить первородному диктату… А там уж, естественно, сразу же начали строить планы о совместном устройстве прелестного гнездышка. К счастью, Пент противопоставил собственное воображение окололитературной слащавости Марты: и как это она с рвением, достойным настоящего детектива, следила за ними издали — по всей вероятности, дородной женщине приходилось порой подсматривать за молодыми, укрывшись за широкой спиной фон Бэра или спрятавшись где-нибудь под мостиком. (Вероятно, она вооружилась инфракрасным биноклем для наблюдений в полной темноте и великолепным, самым современным, нашедшим применение в шпионаже направленным микрофоном. И едва ли в долгие годы слежки ей удалось закрепиться на какой-нибудь работе…)

Но вот уже фатум стучится в дверь, продолжала Марта. У Пилле появились легкие признаки струмы, весьма опасного заболевания щитовидной железы. Правда, в наши дни этот недуг не представляет такой большой опасности, как в прошлом, но разумеется, молодому Карлу страшно было подумать, что тело его прелестной Пилле, если болезнь быстро прогрессирует, начнет пухнуть, подбородок раздуется и веселая, игривая девушка с лучистыми глазами превратится в апатичное, вялое существо. По его инициативе немедленно прибегли к соответствующему лечению и с угрозой справились. Снова засияло солнце, счастью молодых как будто ничто не грозило. Однако темные силы уже вступили в действие — ни Карл, ни Пилле не знали, что во время краткого и интенсивного лечения Пилле носила под сердцем будущего человечка, крошечного птенчика, который в первые свои недели был такой нежненький — хрупенький .

— Я понимаю, — встрял Пент, — вы, наверное, хотите сказать, что лекарства, которые принимали в начале беременности, отрицательно повлияли на плод?

— Еще как! — вздохнула Марта, кажется, с некоторым недовольством, поскольку ей не дали подробно описать ужасный вред, нанесенный слабенькому эмбриону.

— Случился выкидыш? — спросил Пент.

— О-о, каким счастьем обернулся бы ранний самопроизвольный аборт! Конечно, ужасно говорить «счастьем», но ведь на самом деле так. Уж как-нибудь молодожены пережили бы этот печальный эпизод, возможно, он не сказался бы прямо на их светлом будущем. Наверное, следующая крошка появилась бы на свет здоровой.

Дальнейший ход событий был поистине трагическим: родился недоношенный ребенок. У малютки был лишь наполовину окостеневший скелет и невероятно большая голова, но при этом такие красивые-прекрасивые глазки цвета незабудки и чудесные светлые волосики…

Еще Марта, которая, право же, так сочувствовала в душе молодым, что на нее грех сердиться, пыталась красочно расписать, как несчастная Пилле задрожала и лишилась чувств, когда впервые увидела своего младенца, но Пент не позволил ей слишком увлечься. И снова подумал: откуда Марте все так хорошо известно — уж не подсматривала ли она под кроватью?

— А что же дальше?..

После этого у Пилле (ребенок скоро скончался и был похоронен в великолепном белом гробике) начались припадки тяжелой болезни — шизофрении, — которые случались все чаще и проходили все тяжелее. (Крошка с огромной головой и золотистыми волосиками в воображении Пилле то и дело тянулась к маме крошечными ручонками и просила грудь…)

Что же предпринял Карл Моориц? Он страстно любил свою Пилле и сделал все для ее спасения. Разумеется, тетя Марта, вновь залившаяся слезами, хотела было подробнее остановиться на том, как Карл в задумчивости бродил по Тоомемяги (залитые лунным светом скульптурные изображения прославленных ученых мужей, на которые теперь пришлось смотреть одному, и так далее и тому подобное), но, видя нетерпение слушателя (к сожалению, большинству людей начхать на чужие беды!), она довольно быстро дошла до того, как Карл Моориц однажды бессонной ночью дал слово вылечить Пилле: преклонив колена, поклялся перед памятником фон Бэру!.. Поэтому он решил сменить профессию: будущий талантливый хирург переквалифицировался в невролога и психиатра. Это была великая жертва, но самое печальное, конечно, в том, что существенной пользы — разумеется, для Пилле — она не дала… Бедная женщина, которая кое-как держится благодаря неимоверному количеству таблеток, то находится в глубокой депрессии, причем не раз пыталась покончить с собой, то переходит в другую крайность — к нездоровому веселью, как сегодня, когда ее едва уговорили спуститься с дерева. Хорошо хоть сегодня у нее был приступ веселья, если его можно так назвать… Да, но как от бесконечных мучений переменился Карл Моориц! Несколько лет назад, пока еще брезжила надежда на выздоровление Пилле — вдруг все-таки поправится, — Карл Моориц был веселый, часто улыбающийся человек, никогда не повышал голоса, всякий раз находил для Марты, пожилой уже женщины, комичное словечко, иногда угощал шоколадной конфеткой или дарил цветочек: «без Марты я все равно что без рук», шутил он порой. А теперь? Карла Моорица больше не узнать! Раньше он глоточка шнапса в рот не брал, а теперь, бедняжка, уже… Тут Марта смешалась и осеклась. Но сразу же нашла возможность похвалить идеального доктора и изрекла, что Карл Моориц до сих пор самая светлая голова в больнице. А то, что он иногда выходит из себя, вполне понятно. Марта даже почитает за честь, если доктор сорвет на ней гнев, что случается крайне редко.