Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

— Доктор Моориц, благодарю вас за хорошее отношение. И признаюсь, я наплел вам все же больше, чем вы думаете… — Он вроде бы хотел сказать что-то еще, однако доктор прервал его:

— Не нужно! Оставим это. Покойной ночи … или с добрым утром!

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к главному корпусу.

Судя по выражению лица, Пента так и подмывало что-то крикнуть или догнать доктора.

Однако же постепенно на устах Пента Саксакульма появилось нечто вроде улыбки. Он чихнул. И раз и два и, может быть, три…

И принялся декламировать, теперь уже широко улыбаясь:

Пент маршевым шагом двинулся к своей дорогой комнатке, к своей интеллектуальной лаборатории — башне из слоновой кости. Надеемся, в последний раз.

Странный человек этот химик Саксакульм, мысленно честил доктор Моориц. Мы так славно поговорили, даже в лирику ударились, вместе взглянули на потешные грибы, и он вдруг задает стрекача… Я же обещал его выписать в понедельник, а он убегает в воскресенье. Если Фурор узнает, неприятностей не оберешься, а у него собачий нюх на такие вещи. И что это Пенту в голову взбрело?

За окном электрички плыл серый, скучный пейзаж. Накрапывало. Поезд останавливался не везде; начальники станций и дежурные на переездах с флажками в руках казались серьезными и суровыми.

Карл Моориц вспоминал свою первую поездку к Пенту, когда ему посоветовали заглянуть в станционное здание и узнать, не приходила ли от того весточка. Якобы у Саксакульма там «пассия», добавили с кривой усмешкой, временами он даже живет там.

И Моориц заглянул на вокзал. Начальника станции, как и следовало ожидать — женщину, он застал в служебной квартире, хотя это слишком громко сказано о убогой комнатушке, где над плитой тесно висели на веревке дешевые хлопчатобумажные чулки — один возле другого в ряд, как органные трубы. Точно такие же чулки, растянутые и провисающие, были на тонконогой железнодорожной служащей, сухопарой, патлатой женщине средних лет. Землистый цвет лица свидетельствовал о запущенной болезни печени и вкупе с запахом изо рта — о принадлежности женщины к числу почитательниц Бахуса. Никак не укладывалось в уме, что она кому-нибудь может приглянуться, разве предположить, что кто-то с ней на пару приглядывался, вернее прикладывался к чему-либо еще (порой именуемому органическим растворителем).

На вопрос о Пенте Саксакульме она ответила желчно, дескать, вовсе не нанималась караулить этого пропойцу, впору уследить за движением поездов; впрочем, Моорицу все-таки удалось узнать, что химик вроде бы бьет баклуши где-то на юге.

Одно лишь оставалось доктору — оставить женщину в покое.

Он вышел из пропахшей кислятиной комнаты на свежий воздух и подумал, что тот, кто скрывается в таком месте, в такой берлоге, вероятно и впрямь должен подсознательно мечтать об амнезии. Что больше всего встревожило доктора Моорица? По всей вероятности то, что женщина нисколько не стеснялась своего жилища. Противные трубочки-чулки, неприбранное ложе на диване — если она не находит в этом ничего постыдного, то явно дошла до ручки.

Бедный Саксакульм! Славно и тщеславно пишет он о своей; юности, а какую жизнь влачит сейчас… Карл Моориц представил себе, как мимо станции мчатся поезда — разумеется, без остановки, — устремляясь к большим, залитым огнями городам, и как химик просыпается от перестука колес, затихающего вдали, выходит едва одетый по малой нужде; вероятно, он провожает взглядом огни уносящихся поездов, направляет бледно-желтую струю алкоголика на куст сирени и сплевывает на листья сгусток слюны, отдающий желчью. Жалкая жизнь.

И еще очень жаль, что доктор Моориц не может помочь таким людям. Ну какой от него толк, если он собственной жене… Да что тут говорить!

…Наконец поезд подходит к месту назначения.

Перед станционными постройками прохаживается женщина в растянутых чулках. Большая красная фуражка на голове производит впечатление гротескное и печальное.

Кроме доктора из состава выходит еще один пассажир — старуха с огромной корзиной, из которой торчит любопытная гусиная головка.

Карл Моориц бочком проскальзывает в здание вокзала, радуясь тому, что начальник станции его не заметила. А может, ему стоило бы подойти к этой служительнице в красной шапке, нисколько, впрочем, не смахивающей на Красную Шапочку, и спросить, не показывался ли Пент Саксакульм. Вдруг он и сейчас еще здесь? Все же доктор предпочел прогорклую мыловарню. И направился к ней, решив по дороге заглянуть к Пенту домой.

Во дворе большой черный пес принялся истошно брехать на дипломированного медика, стал прыгать на цепи и рычать. Глаза его горели зеленой ненавистью. В собачьем монологе присутствовали пронзительные короткие гавканья, переходящие в длинные очереди, словно выстраиваясь во фразы. Карл Моориц внимательно слушал и пытался разобрать, в чем его корят. Может быть примерно в следующем:

— Гад! Где твой ошейник! Как от тебя пахнет! Тебе даже ногу на столб задрать неохота! Дуролом! Хозяина на тебя нет! А щенки у тебя есть? Гавкать ты не научился, слоняешься по белу свету, нацепив брюки… Вся шерсть вылезла! Рррр…

Сольная партия барбоса получила отклик — открылась дверь развалюхи, которую Карл Моориц однажды уже посетил, и на жалобно заскрипевшее крыльцо вышел рыхлый мужчина в мешковатых тренировочных штанах и майке, некогда, по-видимому, голубого цвета. Он был заросший и лохматый, и если утверждают, будто со временем собака начинает походить на своего хозяина (или наоборот — хозяин на собаку), то на сей раз так оно и было. Да и настроение хозяина не слишком отличалось от собачьего.

— Кого вам надо? — рявкнул он раскатистым басом.

— Пента Саксакульма, — несколько виновато ответил Карл Моориц. — Он должен жить здесь… — Что за человек? Вероятно, бывший собутыльник его пациента, некогда поклонника западных идеалов. Пент Саксакульм рассказывал о господах из Теннисного клуба в щегольских кремовых брюках, а заросший господин чесал ляжку прямо через дырку, по-видимому, образовавшуюся как раз на нужном месте…

— И живет, черт дери! Я Пент Саксакульм, и что из того?!

— Вы!? — Карл Моориц, опешив, замолчал. Чего нельзя сказать о псе, продолжавшим свой монолог.

— Так вы… вы, значит, ездили на юг?

— Было дело! И что из того?! — Опять «и что из того?!»

Карл Моориц только теперь заметил, как сильно загорел мужчина — да уж, под прибалтийским солнцем столь ровного, бронзового загара не приобретешь.