Анна Энквист - Контрапункт

— Оно еще там! Озеро, где мы тогда были, где продавали сорок сортов мороженого! Мы там остановились. Я его узнала. Я тогда еще хотела искупаться, но ты не разрешила, потому что начиналась гроза, помнишь?

— Тебе было тогда двенадцать, — говорит мать. — Это было пятнадцать лет назад. Как здорово, что ты туда заехала.

Отец и мать пересекают Северную Германию, держа путь в Швецию, на родину отца. Дочь едет в южном направлении в другую сторону Европы. Они все дальше отдаляются друг от друга. Мать и дочь сидят в разных машинах и, прижимая к уху телефон, пытаются перекричать разделяющее их расстояние.

В Италии каждый день праздник, три подруги ни в чем себе не отказывают. Они гостят у знакомого дочери.

— Он считает, что мы сами должны готовить, мам! Говорит, что место женщины на кухне. А мы идем в ресторан. Он сердится.

Полудни на переполненных пляжах, беседы, шутки. Вечера в душистых садах, сигареты, вино.

— Я купила шикарные туфли, покажу, когда приеду. И новые солнечные очки. Не прочитала ни строчки! Вчера пела в ресторане, там играл оркестр. Просто подошла к ним, спросила, что они знают. Ударник немного говорил по-английски. Было здорово! Сегодня у меня ужасное похмелье.

Мать ищет следы грусти в голосе дочери — каникулы с подругами заменили несостоявшуюся поездку с бывшим возлюбленным. Решения принимались молниеносно: роман оборвался, слезы лить некогда, немедленно уезжаю в утешительное путешествие. Подруги — это надежность. С подругой можно поссориться, после чего поговорить по душам и помириться. К подруге можно приехать, когда тебе плохо и не хочется спать в одиночестве; ты можешь забраться к ней в постель; она поставит рядом таз, если тебя будет тошнить. Подруга — это навсегда. Она пойдет с тобой в эту зловещую клинику, чтобы сдать анализ на половые инфекции; а ты поддержишь ее в трудный момент развода родителей. Подруги — это канва, по которой ты вышиваешь свою жизнь. Надежность.

Год взрослой жизни после того, как все трое окончили учебу, отнял у них все силы. Взрослеть тяжело и пока неохота. Отныне все будет по-другому; в перерывах между нравоучениями итальянского хозяина они, потягивая вино в саду, строят планы на будущее. Надо кончать с этой ужасной работой в офисе — дочь серьезно подумывает стать учителем и собирается полгода поработать, заменяя других учителей в школе, чтобы посмотреть, справится ли она.

Конечно, ты справишься, думает мать. Ты создана для этой профессии, ученики будут тебя обожать. Но вслух она этого не произносит. Никакого давления, никакого «я знаю лучше», прикуси язык и молчи.

— Был вечер, — говорит дочь. — Мы сидели на пляже, было еще тепло, но народу заметно поубавилось. Мы сидели там одни и смотрели на море. В полной тишине. Я убрала в пучок свои клейкие от соли волосы и подумала: начну новую жизнь. Буду аккуратно вести бухгалтерию, требовать возврата налога, оплачивать счета, играть на гобое в оркестре, отвечать на письма, убирать дом, вовремя стирать одежду. Когда я поделилась всем этим с подругами, они расхохотались. А я все равно начну новую жизнь.

Сделали уйму фотографий, — продолжает она. — Я позировала с просунутой между ногами головой, в своей дурацкой шляпе, в десяти разных солнечных очках, была удрученной, равнодушной, ликующей. И самой собой.

Связь обрывается, мать кладет телефон на колени и откидывается на спинку водительского кресла. Она представляет себе трех женщин, остроумных, вызывающе независимых, готовых защитить друг друга, несусветных болтушек, оценивающих всех и каждого, их тайный язык, их скорость, их сплоченность. Она сочувствует домоседу-итальянцу — плакала его домашняя еда! Как же ей хочется побыстрее снова увидеть дочь! Она проклинает машину, которая несет ее в противоположном направлении. Еще две недели — и она сможет посмотреть фотографии.

Какая странная эта четвертая вариация, думает женщина. Нагромождение крошечных мотивов, хаос угловатых аккордов. Противоречащих друг другу, мятежных и смиренных, сомневающихся и торжествующих — какофония родственных голосов. Простые ноты были иллюзией. Чем дольше она над ними билась, тем труднее становилось выразить отдельный маленький фрагмент. Ничего не получалось, слишком много. Настроение этого произведения казалось ей чрезмерно танцевальным, и, исполненное в среднем темпе, оно выглядело педантично. В быстром темпе вариация вообще разваливалась — наспех склеенная пьеска, смысл которой от тебя ускользал.

Она мне чужая, подумала женщина, я ее не понимаю, не чувствую. К чему все это прыганье, неотесанность или аристократичность, как бы ты это ни играла? О чем идет речь? Композитор, конечно, весьма искусно все перемешивает, переворачивает с ног на голову, соблюдая при этом необходимую гармоническую линию, заключая все в одну идиому. Но это сводит тебя с ума и уносит за пределы постижимого. Музыка напоминала ей нечаянно подслушанные разговоры в ресторане, трамвае, на пляже. Перебивающие друг друга громкие голоса, гул, с редко пробивающимися внятными заявлениями. Чересчур хаотично, чтобы дойти до сути. Смирись, решила она. Для начала хорошенько разберись в нотах.

Она постаралась умерить темп — лучше совсем медленно, чем слишком быстро; попробовала подчеркнуть сильные доли — произведение было сплошным скоплением сильных долей. Она пыталась воздать должное этой короткой вариации, не понимая ее до конца. Однако все ее старания только огорчили ее. Она играла то, что навсегда осело в прошлом, то, чего уже не вернуть. Ей никогда больше не удастся проникнуться духом этой вариации.

И все же вариация стояла перед ней на пюпитре и звучала под ее пальцами. Такты объединялись в группы по четыре. Убедительное утверждение, нашептанный ответ. Выстраивалась какая-то линия, которой она, похоже, овладела — «интерпретация», подстегнутая ходом мыслей. Подделка, конечно. Музыкальная гипербола. Она ничего в ней не поняла — в голове крутились лишь отдельные слова: печаль, уныние, тщетность.

Это же ни к чему не ведет, вдруг подумала она, разозлившись. Сколько мне еще бороться? Может, хоть раз сыграешь что-нибудь без предварительного деструктивного анализа?

«Интерпретация» продолжала вилять, звуча то уверенно и торжественно, то нерешительно и грустно. Ничего не поделаешь. Карандашом она записала в тетради то, что навеяла ей эта вариация: едва уловимые обрывки разговоров между тремя молодыми женщинами на пляже в Италии, на фоне баса, бросающегося предсказуемо-избитыми формулами — не потому ли, что не вполне владел языком и плохо знал этих женщин? Время от времени резонерскому басу, дабы он не ощущал себя изгоем, подпевал один из голосов. Это была ее дочь, вечная заступница жертв остракизма и издевательств. С неисчерпаемым резервуаром сопереживания.