Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Иногда любым человечком можно двигать, если все знать про кнопки.

(как я пойму, что пора?)

Сегодня Джонсону, можно сказать, крупно повезло — гостей почти не было.

(спасибо тебе, Господи, за маленькие радости)

Лишь какой-то молодой фотограф, восходящая звезда, привез показать свои работы, ну и пара вечных девушек-моделек — куда ж без них? Гостеприимный продюсер больше года в разводе. Они как раз сейчас обсуждали с фотографом, что брак, как социальный институт, окончательно выродился. Тема неплохая, но делать об этом серьезный проект пока рановато — общество (мейнстрим, массовое сознание, и все вздыхают, все всем ясно, тот самый people, который «хавает») пока еще не созрело,

(хвала тебе, Господи, за маленькие радости) а актуальное искусство это уже не заинтересует.

(интересно, заинтересует ли актуальное искусство его сегодняшнее ночное появление на Крымском мосту?)

Джонсон, прихватив с собой чай, вышел на крышу, превращенную в великолепную террасу, где даже был отведен угол под жаровню-барбекю. Он подошел к краю, облокотился о парапет и отпил глоток. Какой чудесный безоблачный день — Джонсон вдохнул полной грудью и посмотрел на реку. Ему предстояло многое продумать.

Джонсон достал мобильный, желая убедиться, что все в порядке: вчера, после весьма длительного перерыва (тогда и сотовой-то связи еще не было) в записной книжке его мобильника появился новый телефон — номер Икса. И сейчас Джонсон перевел его в режим быстрого дозвона. Так что все в порядке.

(Хвала тебе, Господи, за щедрость твою!)

Джонсон с трудом подавил нервный смешок. И опять накатило ощущение, что с ним происходит что-то нереальное, что сейчас он очнется от сна, и все будет по-прежнему. Он сделал еще глоток крепкого, и вправду очень хорошего чаю, и ему действительно стало легче. По крайней мере то, что, как ему показалось, он увидел мгновение назад периферийным зрением, превратилось в облачко, единственное на чистом небе. И это очень хорошо. Потому что... Там, вдали, за сталинской высоткой на Котельнической набережной и еще дальше, за краем города, за краем лесов и краем синевы вовсе не распахивался горизонт, вовсе не разрезалось, как замок-молния на польской двухместной палатке, яркое апрельское небо, и из глубокой мглистой бреши вовсе не клубилось нечто, похожее на вытянутые бархатные грозовые тучи,

(он узнал их, узнал сразу)

смоляные, из-за живущей внутри черноты. Не курились, клубясь все больше, эти хищные дымы; не наваливались на Москву, все более набухая, словно пережатые вены, и отсвечивая злобными вспышками неведомых громов, темные линии. И не грозили вот-вот изрезать и заполнить собой все небо.

(узнал сразу!)

Ничего такого и в помине! А было лишь маленькое невинное облачко, чуть темное с одного боку. Была чудная московская весна, и река, весело катящая свои воды к далекому морю.

— Миха, как я пойму, что пора? Как я пойму, когда?

— Думаю, увидишь.

— Что?

— Пока не знаю. Но очень надеюсь, что увидишь.

— Но хоть чего мне ждать?

— Когда увидишь, поймешь. Вряд ли ошибешься. Надеюсь, прежде чем... — Миха замолчал. Его лицо не стало бледным. Лишь тревожная складка залегла у переносицы.

— Чем что? — спросил Джонсон, ощущая, как во рту слова превращаются в кисловатые, с трудом проворачиваемые, стальные шарики.

Миха взглянул на него и произнес без всякого выражения:

— Чем станет слишком поздно.)

Джонсон все еще смотрел на далекую воду внизу, затем снова перевел взгляд на единственное облачко с темным бочком. Конечно, это всего лишь невинное облачко на небе, вовсе не Темные линии, которые, клубясь, наваливались на любимый с детства город. А перед ним всего лишь чашка крепкого чаю — вовсе не стакан сорокоградусного пойла, которое чуть не стало его проблемой и явно было проблемой Икса. Только...

Только это ничего не значит!

Они были здесь. И в пойле-чае, и в невинном облачке. Темные линии были здесь.

(Спасибо тебе, Господи, за редкие прозрения)

Джонсон все же не удержался и быстро хихикнул. Ему было страшно.

Черный Бумер уходил из Москвы.

Автомобиль неспешно вырулил из тени старинных московских переулков, чтобы в скором времени оказаться в одном из самых яркоосвещенных мест столицы, где огни большого города заиграют, отражаясь в роскошном глянце его поверхностей. Черный Бумер уходил из Москвы, потому что мотылек уже взлетел.

— Шангрила, — распевно произносит пассажир Бумера, указывая на светящуюся, переливающуюся разными цветами вывеску. В его голосе чуть удивленное веселье.

На эту реплику водитель не реагирует.

— Надо же! — восхищенно продолжает пассажир, откидывая назад барским жестом аюсолютно седые пряди волос. — Удивительное дело — Шангрила!

— Ну да, — наконец кивает водитель, только если раньше мы могли видеть на нем легкомысленную майку с призывом «Свобода Тибету!» с еще более легкомысленной припиской «Буддизмом по бабизму!», то сейчас он надел выцветшую, старую да еще не по размеру футболку с изображением индейского вождя в полном боевом оперении. — Это просто казино. Всего-навсего игровой дом. Их закроют через пару месяцев.

— Сомневаюсь.

— О чем ты? Сомневаешься, что закроют?

— Сомневаюсь, что просто. Даже в этом меняющемся и, по мнению некоторых, напрочь лишенном Божественного присутствия мире, власть имени еще никто не отменял.

— Что же — ладно.

— Ты вот знаешь, к примеру, что такое «бумер»? — Казалось, пассажира забавляет их беседа. — И откуда на логотипе твоей машины изображение пропеллера? Или иначе — крылышек?

Водитель скупо усмехается. Не то чтобы мрачно, скорее он сосредоточен на чем-то другом.

— А напрасно, — продолжает седовласый. — Как и «парусник» или, например, бражник «мертвая голова», «бумер» — это имя мотылька, ночной бабочки из рода цикли...

— Слушай, сделай милость, избавь меня от очередной лекции, — просит несговорчивый водитель, — хочешь, скажу «умоляю»?

— Ладно-ладно, — ухмыляется пассажир, и в голос его прокрадывается нечто шальное. — Напрасно ты так: хоть ареал их обитания весьма далек от наших мест, так сказать, — благословенные тропики, райские кущи, — тебе предстоит встреча с одним их них, причем в самое ближайшее время.

Седовласый господин на переднем пассажирском сиденье откидывается к подголовнику, устраиваясь поудобнее, и прикрывает глаза.

«Ладно-ладно, — думает он, — не хочешь, не надо».

Он знает кое-что. Но если на то пошло, может и не делиться своим знанием с водителем.

Он знает, что Черный Бумер уходит из Москвы навсегда. Насовсем. Он прощается с любимым с детства городом, и в прохладной глубине сознания пытается взвесить это «навсегда-насовсем», рассматривает его, как забытый драгоценный камень. Кристалл. И лишь иногда, в короткие мгновения, яркие, смущающие, тревожные змейки сбегают по граням драгоценного кристалла, но губы седовласого господина расходятся в шальной усмешке, выводя на поверхность все сомнения, и в нем снова воцаряется покой.