Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

— Как жаль. А надолго?

— Возможно, на все лето.

— Наконец устали от Берлина?

— Нет… Скорее, Берлин устал от меня.

— Значит, вернетесь?

— Думаю, да.

— Я верю в то, что вы всегда будете возвращаться в Берлин, Кристофер. Вы срослись с ним.

— Возможно, в некотором роде.

— Странно, как люди иной раз срастаются с каким-то местом — особенно в чужой стране. Когда я впервые приехал в Китай, мне показалось, что я у себя дома, впервые в жизни… Возможно, после смерти душа моя перенесется в Пекин!

— Лучше бы поскорее отправить туда на поезде ваше тело.

Бернгард засмеялся.

— Очень хорошо… Последую вашему совету! Но есть два условия — во-первых, вы поедете со мной, во-вторых, мы уезжаем из Берлина сегодня же вечером.

— Вы шутите.

— Конечно же, нет.

— Как жаль! Я бы хотел поехать… К сожалению, у меня только сто пятьдесят марок…

— Естественно, вы будете моим гостем.

— О, Бернгард, как чудесно! Побудем несколько дней в Варшаве, чтобы получить визы. Потом прямиком в Москву и по Транссибирской…

— Итак, вы едете?

— Конечно!

— Сегодня вечером?

Я притворился, что взвешиваю.

— Боюсь, что сегодня вечером я не смогу… Во-первых, мне нужно получить белье из прачечной… Как насчет завтра?

— Завтра слишком поздно.

— Какая жалость!

— Да.

Мы оба расхохотались. Бернгарда особенно забавляла эта шутка. Но веселость его показалась мне преувеличенной. Словно в этой ситуации таилось некое комическое измерение, в которое мне не дано было проникнуть. Прощаясь, мы все еще смеялись.

Возможно, я чего-то не понимаю. Во всяком случае, чтобы понять эту последнюю шутку Бернгарда, самую рисковую и циничную из его экспериментов, поставленных над нами обоими, мне потребовалось почти восемнадцать месяцев. Ибо теперь я уверен — я просто убежден, — что его предложение было совершенно серьезным.

Вернувшись в Берлин осенью 1932 года, в назначенное время я позвонил Бернгарду, но услышал, что он уехал по делам в Гамбург. Сейчас я виню себя (человек всегда винит себя задним числом) за то, что не был достаточно настойчив. Но у меня было столько дел, столько учеников, столько людей нужно было повидать; недели обернулись месяцами, подошло Рождество — я послал Бернгарду открытку, но не получил ответа: скорее всего, он опять уехал. А затем наступил Новый год.

К власти пришел Гитлер, горел рейхстаг, провели шутовские выборы. Я не знал, что происходило с Бернгардом. Я звонил ему три раза — из телефонных автоматов, чтобы не причинить неприятностей фрейлейн Шредер. Ответа ни разу не получил. Однажды ранним апрельским вечером я пришел к нему домой. Привратник высунул голову из окошка, еще более подозрительный, чем раньше; поначалу он вообще не желал признавать, что знает Бернгарда. Затем рявкнул:

— Герр Ландауэр уехал… совсем уехал.

— Вы хотите сказать, что он съехал? — спросил я. — Не могли бы вы мне дать его адрес?

— Он совсем уехал, — повторил швейцар и захлопнул окно.

На этом я ушел — заключив, что Бернгард благополучно путешествует за границей, что было вполне правдоподобно.

Утром в день еврейского бойкота я решил заглянуть к Ландауэрам. На первый взгляд все выглядело как обычно. Два или три молодых парня в форме СС стояли по сторонам главного входа. Как только приближался покупатель, один из них говорил: «Имейте в виду, это еврейская фирма!» Они были весьма обходительны, усмехались, обменивались шутками. Посмотреть на представление собрались прохожие, они стояли небольшими группами — заинтересованные, увлеченные или безразличные, все еще не зная, как относиться к случившемуся: с одобрением или нет. Совсем не то, что потом происходило в маленьких провинциальных городках, где покупателей позорили, ставя им чернильное клеймо на лбу и на щеках. Многие входили в здание. Я сам вошел, купил первую попавшуюся вещь — ею оказалась терка для мускатных орехов — и снова вышел, крутя в руках свой маленький сверток. Парень у дверей моргнул и что-то сказал товарищу. Я вспомнил, что видел его однажды или дважды в Александр Казино: в те времена, когда жил у Новаков.

В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.

Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них несомненно был австрийцем, национальности другого я не сумел определить — грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Несомненно, оба они являлись чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:

— Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

— Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

— Видели сегодняшние газеты?

— Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

— Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

— Да.

— Хорошо отдохнула?

— Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

— Сейчас в Вене все очень дорого.

— Да.

— Продукты дорогие.

— Сейчас всюду дорого.

— Да, пожалуй, вы правы. — Толстяк начал ковырять в зубах. — Да, о чем я говорил?

— Вы говорили о Ландауэрах.

— Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

— Нет, не читал.

— Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

— Бернгарде? — спросил австриец. — Постойте-ка, это сын, да?

— Не знаю. — Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он вдумчиво оглядел его.

— Наверное, сын, — сказал австриец. — А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

— Кто бы он ни был, — толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, — он умер.

— Да что вы говорите!

— Разрыв сердца. — Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. — Так сказано в газетах.

— Разрыв сердца! — Австриец поежился в кресле. — Не может быть!

— Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.

Австриец кивнул.

— Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.

— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.

Австрийцу было явно не по себе.

— Эти нацисты… — начал он.

— Они целят в бизнес. — Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. — Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.

Австриец покачал головой.

— Не нравится мне это.

— Концентрационные лагеря, — сказал толстяк, зажигая сигарету. — Их помещают туда, заставляют что-то подписывать. Потом не выдерживает сердце.