Антон Уткин - Дорога в снегопад

Их предпоследняя встреча тоже прошла там — на Ильинке, и когда они закончили разговор и вышли из «Гризельды», оказалось, что по Черкасскому пройти нельзя, так как его перекрыл ОМОН, потому что в одном из домов в этом переулке размещалась Центральная избирательная комиссия и что-то они там еще пересчитывали. Тогда они прошли по Старопанскому и так вышли на Никольскую, и в тот раз дальше он уже не пошел, как обычно, проводить ее до дверец, и просто стоял и смотрел, как она уходила к своей машине, и думал уже тогда, уходит ли она навсегда или нет. А потом зажглись габаритные огни, и она уехала.

И сейчас в голову ему пришла мысль, что жизнь человеческая идет не только линейно, как бы от рождения и до смерти; между этими событиями случается масса других, помельче, и вот они-то составляют своеобразные круги или, если угодно, доли. Есть соблазн назвать их судьбой, но это скорее есть та форма, те пределы, в которых она себя совершает. Их нельзя определить в полной мере как социальные, нельзя определить в такой же степени как сословные. На первый взгляд они условны, но крепость, с которой они удерживают людей на своих орбитах, неимоверна. Редко бывает, когда переход из одного круга в другой свершается легко и безболезненно; обычно на то уходят годы, а в большинстве случаев и вовсе этого не происходит. Но зачем же тогда встречаются люди? Какому же высшему или, может быть, низшему замыслу служила встреча их с Кирой?

Их бросок в Кашгар и был марш-броском, который должен был соединить их в одном круге, и на короткое время показалось, что это наконец получилось, но круг этот быстро разошелся, как след от брошенного в воду камня, и больше камней не было. Осознав это, он, как и Кира после их последней встречи, ощутил как бы наличие суровой и безжалостной силы, иногда попирающей все благие намерения самого Вседержителя, в которого неизменно верит человеческая душа, пусть даже и заваленная мусором.

Алексей с трудом поднялся с дивана и повел руками, стремясь почувствовать пределы своей власти хотя бы над телом, как бы стряхивая, разрывая эти нечистые путы. Внизу у «Пятерочки» остановилась машина, и пока ее владелец или пассажир делал покупки, из автомагнитолы на весь район простуженный голос пел надрывно, ревностно: «Владимирский централ, ветер северный…»

Всех близких коснулось Митино несчастье, но был один человек, которого уязвило оно глубже всех прочих. То была мать Киры Надежда Сергеевна. Ее оно действительно уязвило. Собственно Митю ей было совсем не жаль — жаль было дочь и себя, а вполне возможно, два последних слова в ее ощущениях легко менялись местами.

Надежда Сергеевна с трудом приняла перемены, которые так круто развернули страну после 1991 года. К тому времени она была уже завучем одной из известных московских спецшкол и, как подавляющее большинство людей своего социального круга, считала себя кругом обманутой, и считала так с полным основанием. В голове ее не укладывалось, как самая мощная, правильно устроенная страна в одночасье превратилась в нищую побирушку. Она с недоумением разглядывала содержимое коробок с гуманитарной помощью из Германии и ела консервированную ветчину, сдерживая стыд. Она допускала, что чего-то не понимает, что все это, быть может, и необходимо, но ненадолго, что надо просто потерпеть, и жизнь, очищенная от неприятностей прошлого, вернется в привычную колею. Ежедневно газеты выплескивали мутную воду разоблачений: все, по их мнению, было неправильно, неправедно и все требовалось поменять. В каком-то историческом фильме она видела сцену, где с высокого царского крыльца бросают пригоршнями монеты в толпу и все жадно бросаются поднимать их или схватывают на лету, и эти монеты напоминали ей газетные и телевизионные новости, и с какого-то момента ей все время хотелось воскликнуть: «Все! Хватит! Остановитесь!»

Когда осенью 93-го Москву охватили кровавые беспорядки, из окон ее квартиры на четырнадцатом этаже были отлично видны черные султаны дыма, поднимавшиеся в солнечное небо от расстрелянного танками Дома правительства, и как же она радовалась тогда какой-то светлой грустью, что Сергей Федорович, ее отец и Кирин дедушка, полковник-танкист, воевавший под командованием Рыбалко, ушел так покойно, так вовремя, до всего этого ужаса, в неколебимой уверенности, что оставляет им мир прочный и надежный.

Муж ее, отец Киры, двадцать с лишним лет работал инженером-конструктором на заводе Хруничева и каждый день приносил оттуда известия о переменах столь нелепые, что в них невозможно было поверить. Кое-как дотянул он до пенсии, совершенно потух и стал тихо спиваться, по половине года проводя на даче в Скоротово. Последней каплей стало для него решение правительства затопить орбитальную станцию «Мир», к созданию которой он был причастен. 23 марта 2001 года новости всех каналов транслировали кадры, на которых обломки станции, оставляя за собой хвосты слепящего света, опускались в Тихий океан. Вячеслав Григорьевич наблюдал за затоплением с абсолютно каменным, словно остановившимся лицом, как будто оно уже имело все признаки посмертной маски, и за два дня до собственного шестьдесят восьмого дня рождения с ним случился необратимый инсульт. Его похоронили на Кунцевском кладбище в День космонавтики, когда Гоше только-только исполнилось девять лет. Эта смерть добавила к счету Надежды Сергеевны, который имела она против новой власти.

Но вместе с тем в Надежде Сергеевне таилось одно тщеславное чувство — то была гордость за дочь. Сознание того, что Кира легко и благополучно вошла в новую жизнь, вступало в противоречие с ее — назовем это так — политическими взглядами. Как примирить в себе столь разные эмоции, она не знала, да и не особенно мучилась от этого. И в этом тщеславии, безусловно, много было чисто женского, инстинктивного материнского удовлетворения. Пусть сама она прожила жизнь простой школьной учительницей, пусть эта жизнь оказалась задаром, но зато дочь, ее дочь не отстала от времени, сумела войти в истеблишмент, и эта очевидность примиряла ее с упомянутым счетом.

Теперь же, когда над Кириным мужем стряслось несчастье, и несчастье довольно постыдное, Надежда Сергеевна страдала. Когда стали привозить кое-какую мебель из той, с какой не захотела расставаться Кира после продажи своей великолепной недвижимости, она сгорала от стыда перед соседями и, не умея врать, отвечала на их вопросы так неуклюже, что делала только хуже. И когда Кира, которую многие в доме помнили еще ребенком, стала появляться у нее так часто, что это никак не выглядело больше визитами любящей дочери, барышня во мнении подъездного сообщества окончательно превратилась в крестьянку, и Надежде Сергеевне стало мерещиться, что лукавые, насмешливые взгляды отныне повсюду сопровождают ее.