Антон Уткин - Дорога в снегопад

Надежда Сергеевна постоянно расспрашивала дочь о подробностях Митиного дела, и вскрывалась такая грязь, что новое дворянство уже не казалось ей подходящей за нее ценой. Кое-что узнала она и об Алексее. Изнывая, Надежда Сергеевна уже напрочь забыла о том, как во время óно, не принимая во внимание позицию своего сломленного мужа, делала все, чтобы расстроить отношения Киры с Алексеем и всеми силами желала для нее этого брака с Митей, хотя именно он как бы олицетворял собой все то, что прямо противоречило ее прежней жизни, ее идеалам и прямо-таки отрицало их. Теперь ей казалось, — и она исподволь уверилась в этом, — что именно Кира когда-то держала в руках свое истинное счастье, но не справилась, сдалась, смутилась, польстилась на мнимое благополучие к искреннему ее, Надежды Сергеевны, неудовольствию, и нет-нет да и поглядывала на Киру с каким-то укором, словно бы она, Кира, и была главной виновницей того, что так внезапно разразилось.

Уже больше месяца Кира жила совершенно незнакомой жизнью и не могла еще поверить, что все это действительно произошло и все еще происходит с ней. Чувство одиночества, терзавшее ее весной, видоизменилось, и мир, к которому она, пожалуй, снисходила, которого она чуралась и, оказывается, совсем не знала, словно океанская волна, обрушился на нее.

Квартиру на «Студенческой» купила армянская семья, адом в «Изумрудной поляне» — предприниматель из Тольятти. С домом она рассталась легко, она никогда не любила его, всегда служившего ей какой-то золотой клеткой, а вот квартиру — светлую, просторную, но в то же время уютную, купленную Митей еще в 1995 году, где кроны старых тополей облегали окна, ей было жаль. На Барклая удалось вывезти только малую часть обстановки, а остальным просто не было времени заниматься, и кое-как она пристраивала вещи по знакомым.

Суд, принявший решение о заключении Мити под стражу, состоялся в последней декаде ноября. Кира оказалась на суде впервые в жизни и по той причине плохо отдавала себе отчет в серьезности происходящего. Люди в мундирах и судья в мантии казались ей ряжеными, то и дело ее подмывало встрять в процесс и заговорить с этими людьми какими-то простыми, привычными словами, но многоопытный Лев Борисович придерживал ее за локоть.

Как-то невольно внимание ее привлекли часы на руке прокурорского работника — Кира очень хорошо знала, сколько именно стоит эта модель, — и вообще она стала замечать такие вещи, на которые раньше просто не обращала внимание. Разве, думала она, прокурорская зарплата позволяет приобретать такие часы? И какое же тогда право имеет этот упитанный, холеный до неприличия человек судить ее мужа, даже если тот и в самом деле в чем-то виновен?

Стратегией занимался Лев Борисович, ей же оставались тягостные заботы, которые буквально выматывали ее. Промозглыми утрами ездила она с передачами в Бутырскую тюрьму и там, ожидая своей очереди, присматривалась к своим товарищам по несчастью. Они же в совокупности давали представление о всем российском обществе. Здесь были люди разных национальностей, разных возрастов и разного достатка, и как-то не верилось, что все эти трогательные в своей непрактичности пожилые женщины — матери отъявленных преступников и негодяев.

Так же, как и Алексей, Кира неукоснительно соблюдала целомудренный договор, заключенный ими в кафе на Ленинском. Катя Ренникова регулярно приносила ей известия, что он по-прежнему дома, но каждый раз, когда заходил у них об этом разговор, у нее падало сердце в предчувствии роковой новости. Ей было невыразимо тяжело не говорить с ним и не видеть его, но сознание его присутствия давало ей иллюзию какой-то поддержки, а всего вероятнее, то была вовсе не иллюзия. Кира знала, что известие о его отъезде наложит на нее такой груз тоски, который она боялась не снести. Однажды она не выдержала, заскочила в метро и проехала несколько остановок от «Багратионовской» до «Молодежной» и долго стояла в березовой роще перед его домом, пока в окне кухни не мелькнул знакомый силуэт.

На следующий день дела завели ее в отделение Сбербанка на Большой Филевской. Покончив с ними, она вышла на улицу и некоторое время стояла, соображая, что же делать дальше. Напротив домов через дорогу черными шпалерами стояли деревья. Всего лишь эта двухполосная дорога отделяла суматошный недобрый мир от старого лесопарка, который, несмотря на близкое присутствие людей, существовал как будто сам по себе, ничуть не интересуясь их делами и суетами. И какое-то теплое чувство шевельнулось у нее внутри и повлекло в молчание, в беззвучие влажных стволов.

Довольно долго ей не удавалось перейти эту узкую — в несколько шагов — дорогу, настолько плотным было здесь движение автомобилей. Наконец это удалось, и она пошла по нерасчищенным дорожкам в тишину вековых деревьев. В это время года в парке было совершенно безлюдно, лишь однажды навстречу ей попалась женщина с детской коляской. Кира дошла до поляны, где кругом стояли лавочки. Много лет назад именно на этом самом месте их с дедушкой запечатлел фотограф из «Литературной газеты», но скамейки, конечно, были уже совсем другие.

Липы с вкрапленными кое-где соснами терпеливо поднимались по косогору к высшей точке высокого берега Москвы-реки, и Кира по узкой тропинке поднималась вместе с ними. На самом гребне стояли могучие дубы, словно богатыри впереди боевой линии древесного войска.

Русло реки делало здесь излучину, обводя Тереховскую луговину противоположного берега. На западе садилось солнце и стелило на воду отблеск холодного и жидкого розового света, а направо вода молочно белела между стволов, отражая облака, из которых, как из пеленок, на несколько минут вывернулось сморщенное солнце.

Никого не было вокруг. И Кира, стоя на берегу, позавидовала этим деревьям, этой воде, неторопливо текущей перед ней, и пожалела, почему сама она не такая вот липа. Она пришла к ним, как к родным и близким существам; они знали ее маленькой девочкой, и ей захотелось назвать их ласково: реченька, липушка. Сказать им: мне плохо. Пожалейте меня. И ей казалось, они понимают и жалеют ее, и она была им благодарна за это. Нехотя покидая этот уголок, она провела рукой по черной, местами тонко замшелой, изборожденной резкими морщинами коре ближайшего дерева.

Медленно пошла она обратно. Сумерки, хотя и скорые, оставляли еще возможность различать направление и узнавать знакомые места. Вот здесь, на этом, довольно крутом склоне, зимой стихийно образовывалась горка, и дедушка, человек осторожный, запрещал ей съезжать по ней, и как же она смеялась, как дразнилась, когда удавалось нарушить этот запрет, и как же махала, с шумом втягивая счастливые сопли, снизу дедушке варежками, соединенными друг с другом длинной резинкой, пропущенной в рукава шубки из искусственного меха. А вот здесь — она огляделась — развешивали кормушки для птиц, готовя их дома из треугольных пакетов из-под молока, похожих на похоронки. И еще захотелось ей снова стать маленькой и ничего не знать об этом страшном, неприютливом мире, где теперь приходится жить. А река, деревья, от которых она уходила, словно говорили беззвучно ей вслед: прошлого больше не будет.