Григорий Ряжский - Крюк Петра Иваныча

И увидала Зина, как надвинулась на нее рубленная кость еще быстрее, чем сама она к ней приблизиться решила, как ударила ее голяшка почему-то по носу, но уже не горячим и твердым, какой должна быть, а просто ткнулась мягким, как надутая автомобильная камера, как радужное колесо, наподобие тех, что плавали перед носом и раньше, но не были такими приятными на ощупь глаз и лица, зато сильно напоминали ту самую камеру, на которой они с Серегой Хромовым, радуясь и хохоча, уплывали вниз по течению речки Маглуши, чтобы ниже на километр к ним присоединился ее муж, Петя, с которым расписались они в позапрошлом году и который в эти же минуты для победы в их с Серегой мужицком споре летел вдоль края прибрежного леса, в одних плавках, обдираясь телом о стволы ольхи и ветви ивняка, чтобы обогнать быстрину воды скоростью суши, добраться до дальнего поворота и стать первым, так же точно, как, думает, стал он в Зинкиной жизни самым первым мужчиной.

— Сильней! — кричала Зиночка Сереге, когда он, опустив в быструю воду руки, регулировал ладонями повороты дутого колеса, стараясь избежать высоких камней. — Подгребай, Сережка, — проиграем! — И Cepera Хромов, такой же молодой, как и они с Петей, мускулисто работал кистями, как совковыми лопатами, чтобы добавить как можно больше скорости их колесному воздушному пароходику. А Зина, переживая за обоих, старалась, как умела, подбодрить Петькиного друга, чтобы не так он мучился от недавнего своего разрыва с Галиной, первой своей женой. И получалось, в общем, у нее слово доброе вовремя вспомнить и Сережку от грусти по возможности оберечь…

Дверь ломали соседи с помощью слесаря из РЭУ в присутствии участкового милиционера, когда кислый дым от обуглившихся голяшек начал просачиваться сквозь дверную щель и легкое облачко сизым призраком медленно стало заполнять пространство лестничной клетки. Пожарных успели не вызвать, потому что тут же картина стала ясной и предельно простой, и понадобилась в результате не огневая команда, а лечебная. На полу, уткнувшись головой в вареную кость, лежала Анжелкина свекровь, тетя Зина, и не подавала жизненных признаков. Кастрюля продолжала обгорать вместе с пропащим планом на крепкий холодец, и чего делать дальше, до приезда «скорой», кроме как распахнуть во всю ширь окно, никто из соседей не знал. Сначала подумали, тетка задохнулась от дыма, но сердце ее билось, и она оказалась живой. Основной дым, делясь сквозняком, приходился больше на форточку и прихожую и поэтому уходил с кухни, протягиваясь выше Зининой головы.

Судя по горелым остаткам утвари, в беспамятстве Зина пробыла часа два, не меньше, и в реанимации, куда ее сразу поместили под капельницу, врач покачал головой, что, мол, в этом деле каждый миг роль играет существенную и чем раньше, сказал, с препаратом больного совместить, тем больше надежда на успех. Немного погодя, он же добавил, когда принесшийся в больницу Петр Иваныч очумело выслушал первый диагноз и предварительный прогноз, что бывают разные варианты, от неважных до самых плохих, и выразительно посмотрел в потолок, отделявший взгляд наверх от неба. А потом успокоительно пообещал, что и иначе случается, типа: так себе, более-менее, включая и без потери памяти, и с частичным сохранением двигательной функции и без обязательной скорой смерти.

Из слов этих Петр Иваныч мало чего понял, но взгляд врачебный в потолок засек и оценил. Почему-то взор этот к верхотуре его не удивил, хотя предназначение его Крюков вполне мог бы и не понять в силу общей атеистической направленности. Кроме того, то, что с супругой — серьезно, никак не укладывалось в голове, поскольку вся предыдущая жизнь с Зиной говорила об обратном: о том, что не Зина, а он должен стать первым в праве на болезнь и отрыв друг от друга в их совместном плавании, и фобия его под номером первым таким путем располагалась и с такой значимой к нему важностью, что варианты иных путепроводов просто не имели в ней места, как не должен был стать событием и факт случившегося на Анжелкиной кухне. И поэтому верить в плохое Петр Иваныч до конца себе не разрешал.

У Зины установили тромб, который в момент резкого наклона тела оторвался от стенки кровеносной артерии и закупорил важный сосуд в головном мозгу.

— Какой-такой тромб? — убивался Крюков, плохо соображая, о чем вообще идет речь, но все равно продолжая не верить. — Ничего у ней не было никогда, никаких закупорок нигде, я бы знал наверняка, если б было.

Во внеочередной отпуск по уходу за больной женой Петр Иваныч ушел сразу, начиная с утра другого дня, несмотря на горячую строительную пору. Моисеич и бровью не повел, а сказал только:

— Без вопросов, Иваныч, замену сам подыщу на время, так что лечи Зинаиду как положено, выздоравливайте давайте, кран твой никуда без тебя не денется, я сам прослежу, — и добавил успокоительно: — У Томки моей мать похоже страдала, а потом умерла, но зато в полное сознание так и не приходила, так что не испытала мук особенно. Но лет-то ей было не как Зине твоей, — пытался он, как умел, отвести беду от крановщика, — она ж у тебя красавица, моложавая еще, выдюжит, вот увидишь.

Слова его были немного несерьезными, хотя и с роковым финалом но, несмотря на это, Петр Иваныч чуял, что по-честному дружескими были они, теплыми, сказанными, чтобы истинно поддержать товарища и друга по труду. И был он Абрам Моисеичу благодарен за них, хотя главная его забота оставалась другой. Не понравилось, единственно, что умершая мать была не вообще чья-то, а конкретно Тамарина, что приводило ситуацию к нежелательной похожести с ближайшим родственником неприятной ему женщины, хотя и жены хорошего человека.

Зина пробыла в больнице полный срок, пока ее не выписали оттуда без зримого улучшения инсульта мозга головы. Все это время Петр Иваныч держал подле жены круглосуточный пост, созданный главным образом из себя же самого. В ночь, правда, приходил Пашка, как человек свободной профессии.

— Ничего, пап, — успокаивал он отца, — я днем могу поспать, главное нам маму как следует выходить.

Он же покупал продукты специального питания: с витаминами, соками, мягкими для переваривания и усвоения маминым пищеварением. Один раз пришел Николай, очень огорченный, и принес бананы. Палата была преимущественно для инсультников и пахло в ней не очень. Колька покосился на отца и незаметно поморщился. Валентин сидел в Китае по закупкам и ничего не знал, потому что еще ни разу не звонил с самого отъезда. По разу пришли невестки: Катерина, Валькина, принесла яблок, а Анжела, на чьей кухне и случилось все, — снова бананы, из тех, что не донес муж. Плакать — не плакали обе, но расстройства не скрывали. Причина была не одна: и дети без дневного пригляда теперь, и качественная бесплатная помощь по линии ведения обоих домов, и повышенная раздражительность мужей независимо друг от друга: у одного — получившаяся уже, у другого — предстоящая, в силу неплановой заботы.