Григорий Ряжский - Крюк Петра Иваныча

Решили так: на эту ночь Павлик, раз здесь, останется с матерью, а Фенечка на первый раз при нем, рядом, чтобы все понять как делать, все Зинины особенности изучить: и по уходу ночному и по препаратам, если будет нужда. Утром Пашка уйдет к себе, а Феня поспит. Дальше как — видно будет…

Узнав о появлении в родительском доме добровольной помощницы, Николай с Валентином не то чтобы расстроились, но немного, разве что, понервничали, так как не могли никак уразуметь расчета незнакомой девушки, явившейся неизвестно откуда неизвестно зачем. При этом оба видели, появляясь и удаляясь от гнезда равномерно-быстрыми банановыми набегами, что трудится девчонка на совесть, спит явно меньше, чем требует молодой организм, и, забравшись в самую глубину семейства, ведет себя так, будто ей и на самом деле ни от кого ничего не нужно. Анжела сперва заподозрила, что Пашку охмуряет таким путем, чтобы заехать в столицу через младшего наследника, тестя — взять на трудолюбие и жалость, а больную свекровь прицепить под себя паровозом на пожизненный уход. Катерина, однако, с ней не соглашалась, усматривая гораздо более веские основания к такой девчонкиной самоотверженности. Доводы тоже слабыми не были: брак — браком, пояснила она, а квартира — жильем. Девка эта пришлая рвется так, сказала, изо всех жил, чтоб доказать свою нужность самому ему — Петру Иванычу, в смысле, и не Пашка ей нужен, а сам он после того, как болезнь истечет до конца. Понимаете, о чем я? И тогда она, Фекла эта, уже по полной программе все склеит, как новая жена старикова, так-то!

Что-то надо было делать, но что — родня не понимала, потому что от девчонки этой пока лишь помощь исходила конкретная и никаким расчетом реальным еще не пахло, а труд ее денный и нощный многократно перевешивал возможную будущую внутрисемейную неприятность от вмешательства в личную жизнь Крюковых, если брать всех их целиком. С другой стороны — не самим же идти говно вывозить из-под матери и свекрови, если есть бесплатная оказия доброй приезжей души с Волги-матушки-речки? Так и тянулось…

К концу второй недели гостевого совместного проживания Петр Иваныч обнаружил, что совершенно не может сообразить, каким макаром ему с Пашкой удавалось раньше, до Фениного еще приезда, успевать вести хозяйство, отдельно обеспечивать кухонную нужду и управляться с немощной супругой. Потому что и теперь, казалось, все оставалось тем же самым, с таким же самоотверженным результатом, но было уже совсем другого сорта, а питание — вкусней не надо и, хотя Петр Иваныч по-прежнему ел немного, но зато перестал закусывать хлебом, чтобы не портить новый вкус еды Фениного приготовления. Чистота была повсюду, куда ни кинь глаз: от пропылесошенных занавесок до оттертой до блеска латунной птичьей клетки, помещенной на шкафу в память о любимом животном — кенаре Славе. Сама Зина тоже была прибрана постоянно: рядом с кроватью всегда возвышалась стопка чистейших наутюженных подстилок, на табурете — поильник со свежей кипяченой водичкой и раз в день — сок от двух продавленных апельсинов. На этом Феня настояла, поскольку запомнила совет Вольского врача про пользу всего живого против любого искусственного.

С Павликом они сидели через день, точнее, через ночь. Но, порой, укладываясь спать, Петр Иваныч подмечал, что благодетельница его к себе не торопится, а чаще засиживается с Пашкой то на кухне, то в гостиной перед началом вахты.

Может, Бог даст, — думал в такие моменты Петр Иваныч, — и сладится чего у молодых. Не знаю, сам Пашка как, а я б мечтал только о такой невестке — по мне лучшего быть не может и не бывает вовек. Вот где счастье могло б образоваться истинное, далеко ходить не надо…

Было еще одно удивление, из тех, что проросло в нем не так давно и совершенно для себя незаметно: куда-то улетучилось изначальное смущение от того, что чужая по сути девушка, сама — ребенок вчерашний, рабствует в его доме на постороннюю беду да еще поддерживает всех кого можно веселостью своей, верой и легким нравом. Подумаешь — посылку он в Вольск пару раз собрал, да в комитет афганский сходил насчет хлопот про отца-ветерана. Так это любой бы смог, а не только сам такой герой оказался, она же помнит про эту малость неотрывно, сколько лет прошло уже и все не отпускает от себя благодарность в его адрес. Но и понимал в то же время, что нет никакого в Фенечке притворства — не из-за чего ей притворничать, просто такая она есть, такой уродилась — чистой по жизни, не порченной.

И никакая грязь к ней не пристанет, — думал про девушку Петр Иваныч, засыпая в столовой перед будущей ее вахтенной ночью, — как к синему небу не пристает ничего, сколько его самолетным дымом не обрабатывай и выхлопа в него не пускай — все одно рассосется тут же и без следа останется любого, самого малого.

Оттого и не было смущения больше, по этой причине и не кололо теперь в совесть острой иглой, а лишь нечасто подстукивало тупым и нетвердым, и на душе становилось все родней от Фенечки рядом с ними и теплее. Тогда же, к концу третьей недели он впервые подумал о детях, о старших своих, само собой, — не о Павлике же, который рядом, считай, был и до и после того, как вышел в самостоятельность. О них же всерьез вспомнил — что и Валька и Николай также имеются на общем небосклоне большой семьи при обстоятельствах тяжелой Зининой болезни и женаты при этом обои нормально, счастливо даже. И тут понял вдруг Петр Иваныч, что не очень-то и знает он детей своих: что одного, что другого, потому что никогда ни сам он, ни Зина не просили от них ничего особенного вплоть до самого трагического дня. Все было наоборот — сами давали им чего могли, да радовались за такую семейную возможность, а ответа и не ждали — не нужно было, не случалось ничего такого, чтоб понадобилось вдумчиво умом раскинуть. Так и катилась по накатанному все годы деревянная Крюкова повозка, пока первый неуступчивый булыжник не случился под колесом и не надломил несущую ось, на которую главный вес всей тяжестью лег и повозку ту опрокинул. Пацаны, выходит, с повозки спрыгнули, отряхнулись и дальше своим ходом двинулись, не шибко кручинясь. А они с Павлушкой возле рытвины остались, чтобы груз спасать да повозку починять, так или ж не так? То одолевали теперь такие сомнения Петра Иваныча, а то отпускали, особенно когда Зине больно худо становилось по беспамятству и непокою, и они с Феней усилиями рук и мягким уговором пытались не дать ей больно дернуться в постели в попытке поднять живую свою половину за тем, чтобы то ли ехать куда-то, вроде, то ли плыть, плыть, плыть…

— Греби, Сер-ень-ка, дав-в-вай, да-ай! — пыталась вырвать Зина живую руку из рук Петра Иваныча и Феклы, чтобы грести ею как можно сильней против сопротивления невидимой волны. — Оп-п… даем!