Ричард Калич - Нигилэстет

Сегодня утром я предложил Бродски, как я считаю, важный выбор: его держатель против любимой кисти. И это произошло. В первый раз со времени своего первоначального выбора он не мог принять решение. Его взгляд перелетал с одного предмета на другой, должно быть, тысячу раз за последние три часа, как будто он присутствовал на теннисном матче, прежде чем он наконец остановился на кисти. Тихонько подкравшись к нему на цыпочках, я не проронил ни звука. Ни единого слова ободрения. Несмотря на его рыдания, вой, скрежет зубов и даже случайно брошенный на меня взгляд упрека, я чувствовал, что необходимо оставить его на этот раз одного, наедине с его мыслями. Далее несмотря на то, что я всего лишь в нескольких дюймах от него, в средоточии его постоянно уменьшающего мира, Бродски должен усвоить тот факт, что я не решу его дилемму за него. Какое бы решение он ни принял, оно будет неправильным; на самом деле решения не существует.

Он уже понимает, что если его мир рушится, то только по его собственной вине.

Конечно, если он не выбирает, он не рисует. Ему нельзя отказываться. Он вынужден принимать решение. Ни одно человеческое существо не может развязать гордиев узел, уклоняясь от ответственности.

А Бродски человек…

Это не перестает меня удивлять.

Бродски перестал есть неделю назад; я тоже. Во-первых, потому что мне забавно было посмотреть, какие муки причиняет ему голод. А потом просто потому, что я потерял аппетит. Как можно есть в этой грязи и мерзости? Вокруг меня лужи мочи и тошнотворное зловоние. А хуже всего… что он выносит все это. Что он продолжает сопротивляться. Я предполагал, что дух его будет сломлен давно. Но нет. Он все еще отстаивает свои права. Он все еще рисует! Сказать по правде, я удивляюсь, как я еще жив из-за разочарований, которые из-за него испытываю. Но я буду продолжать до конца. Так помоги же мне. Если это убьет нас обоих… Я буду продолжать до конца.

Он страдает от головокружения. Это началось пару дней назад со слабости, потом у него закружилась голова; потом, вчера во второй половине дня, закончив рисовать, он потерял сознание. И сегодня он отключился. Это, скорее всего, от того, что он ничего не ел вот уже девять – нет, десять дней. Он пьет только воду, которую я буквально силой вливаю ему в рот по утрам. Но это, возможно, и от бессонницы. Если он и спит – в чем я сомневаюсь, – то с открытыми глазами. В течение дня, кроме того времени, когда он рисует, они закрыты. Конечно, он всегда мог рисовать в темноте. В какой-то степени это можно сказать и о головокружении. Когда он перед мольбертом работает над новым холстом, головокружение вряд ли действует на него. Голова у него ясная, он полностью себя осознает. Но в оставшуюся часть дня он ни на что не годен. Он лежит, поникнув в своем кресле; голова его качается из стороны в сторону, язык прикушен и вывален на нижнюю губу. От него требуется огромное усилие, чтобы просто бодрствовать в течение долгих послеполуденных часов.

Но иногда он так слаб или голова у него так кружится, что, потянувшись к холсту, чтобы сделать мазок, он не может этого сделать. Его рука в протезе свешивается с ручки кресла, как у трупа.

Холст, должно быть, становится тогда неуловимым для него, словно зверек, который мечется и: ищет, куда бы скрыться от ребенка, пытающегося его поймать.

Однако после краткого отдыха он делает еще одну попытку с большей решимостью, чем прежде; и всегда добивается успеха.

Одно несомненно: он не желает сдаваться. Если я хочу праздновать победу над ним, на его помощь я вряд ли могу рассчитывать.

Иногда приступы головокружения у него так сильны, что он не ощущает времени, не понимает где находится. Однажды, когда он был в таком состоянии (даже несмотря на то, что это было вечером и он уже закончил на этот день свой живописный запой), я поместил его перед мольбертом и повернул кресло на сто восемьдесят градусов, лицом в сторону, противоположную холсту. Он этого даже не заметил. Когда он сделал попытку поднять свой протез с кистью, он ткнул ею в воздух. На следующее утро, однако, его работа показала, что он продолжает упорствовать. На холсте было нечто вроде танцующего дервиша. Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что мерзавец изобразил свое восприятие того состояния, когда теряется чувство времени и места.

Когда наступает вечер и приходит время сна, он не имеет ни малейшего понятия, зачем я пришел – будить его или укладывать спать. То же самое по утрам. Только рисуя он живет. Как Лазарь, воскресает из мертвых.

Моя задача – прекратить это воскрешение. И я сделаю– это! Я должен!

Теперь это не может продолжаться долго.

Исчезли:

– его держатель,

– рабочий стол (мольберт),

– письменный стол,

– магнитный пояс,

– подставка для тарелок (палитра),

– вращающийся поднос,

– поворотный стол,

(У него все еще есть протезы на руках с универсальными держателями и зажимами, две кисти, ввинченные теперь в зажимы, как электрические лампочки в патроны. И конечно, его кресло)

– ремни для закрепления тела в вертикальном положении,

– поддерживающий жилет,

– стаканы и лотки для красок,

– ремни безопасности.

И почти все холсты, лаки, краски, растворители для масляных красок, подрамники – все исчезло также.

И ВСЕ ЖЕ ОН ПИШЕТ СВОИ КАРТИНЫ!!!

Я знаю, что надо сделать Надо забрать у него рабочее кресло. Это все равно, что лишить его скелета. Поддерживающего каркаса. Так как ремни безопасности и магнитный пояс уже исчезли, он будет без этого кресла просто бесформенным желе. Но что я могу поставить на выбор? Может, протезы? Нет, приберегу их напоследок. Мне необходим «последний раз». (Если я правильно рассчитал, он будет вести себя как и раньше.) Это должно быть что-то, что необходимо ему даже больше, чем кресло. Но что? Знаю: семь оставшихся холстов. Он никогда не расстанется с ними. До тех пор пока они у него есть, он может рисовать (или пытаться). Выбрав холсты, он обеспечит себя на семь дней работы… ЖИЗНИ!

Пусть теперь попробует рисовать.

После того как сегодня утром Бродски лишился своего кресла, мне пришлось плеснуть ему воды в лицо, потому что он отказался сделать глоток из армейской кружки. Он знает, что я не хочу марать руки, прикасаясь к его грязному, воспаленному рту. Все, что он принимает вовнутрь, постепенно дошло до нескольких капель, которые он способен слизнуть с губ языком. Когда я нес его от места, где мы завтракаем, к месту, где он рисует, до меня впервые дошло, как я сам ослабел. Несмотря на то что от него ничего не осталось, кроме головы (черепа) и живота (раздутого) – остальное: плечи, грудь и прочее исчезло, как и все в доме, – мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержать его. Можете представить, какое облегчение я испытал, когда наконец посадил его перед тем местом, где раньше стоял его мольберт.