Хельмут Крауссер - Сытый мир

Большого счастья здесь никто не ждёт — кроме меня. Я неисправим, я подобен мухе, которая упорно бьётся о стекло, пытаясь вылететь.

Я смотрю девушке вслед. Пока она не сворачивает за угол. Так много вокруг красивых девушек. Но глядеть — это, как видно, лучшее, что с ними можно делать. Мой взгляд превратится в шланг, чтобы всасывать их красивые личики.

Мальчишка на спортивном велосипеде объезжает металлические штанги, на каждой из которых закреплено по четыре прожектора, чтобы в тёмное время погружать площадь в море идиллического света.

Вот он не вписался в вираж — ив штангу лбом. Он ревёт, я смеюсь. Синтез — молчание. Вот так.

Слышен дальний гром. Скоро тучи выжмут друг друга. Но все как сидели, так и продолжают рассиживаться. Скамьи — из стальной проволоки, покрашенные в зелёный цвет, этот сетчатый узор так и отпечатывается на седалище. Фред тащится к фонтану, зачерпывает воду горстями и поливает свою полулысину.

Время сегодня движется на повышенной скорости. Скаковая лошадь среди подагрических кляч. Наполненный день. Теперь закапало более обнадёживающе, чем перед этим. К Мюнхенской Свободе примыкает супердорогой жилой район — из — за близости к сити и к Английскому саду. Поэтому здесь гораздо чаще, чем где бы то ни было в среднем, попадаются стройные, загорелые, эксклюзивно одетые люди. Обладающие гармонией равнобедренного треугольника. С любой стороны одинаково хорошо выглядят, так и пышут здоровьем.

Воспитанные дети, смуглые от постоянного пребывания на солнечной стороне жизни. Пустые франты. Подонки свободного времени, поддерживают себя в форме и немилосердно повышают свои жизненные потребности, — при этом они не ожидают от жизни ничего такого, чего нельзя было бы осуществить в течение ближайших десяти лет. Наборы органов, бессмысленно бороздящие пространство.

Я разглядываю мостовую.

Уложенные вытянутыми эллипсами булыжники надолго приковывают мой взгляд. Я как будто бы орёл, а булыжники — небоскрёбы, над крышами которых я парю. Улицы между небоскрёбами — коричневые и замусоренные — навод няются каплями дождя. Муравьи спасаются бегством.

— Я больше не хочу! — пьяно и громко выкрикивает Лиана — громче, чем случалось ей высказываться когда бы то ни было. — Я больше не хочу, — тупо повторяет она.

Что я вижу? У неё на глазах слёзы?!

— Что такое, что такое? — озабоченно кудахчет Эдгар и обнимает её колени.

— Всё одно и то же! — говорит Лиана и кусает ногти. — Всё одна только работа. Начхать на неё. Я не хочу здесь торчать! — Она встаёт. — С меня хватит! Я ухожу! Всё только работа! Если уж работать, так за хорошие деньги!

— И куда же ты собралась? — Эдгар в ужасе.

— Уйду! Но без тебя!

— Останься, останься же, прошу тебя! — Он крепко вцепился в неё, как обезьяний детёныш.

Лилли барабанит пальцами по вискам.

— Что за унылый и скучный народ! — недовольно ворчит она.

— Лиана, — говорю я поучающим тоном, — это всё чепуха! Где ты тут видишь работу? Это глупо, просто у тебя ипохондрия!

— Это работа! — упрямо настаивает она на своём. — Всё одна работа!

— Скажи это тем, кто роет каналы. Скажи это парням в рудниках!

— Пошёл ты со своими рудниками! Какие ещё рудники? Да и есть ли они вообще? А мы — работай, да? Кака всё это! После смерти наш пепел пойдёт на песочные часы!

Она разражается слезами. У Эдгара виновато отвисает челюсть, и он крутится возле неё, не зная, как угодить.

— Сидеть тут, попрошайничать и пить! Я сыта по горло! Мы что, в Калькутте? В Мали где — нибудь? Ведь мы живём в благополучном государстве! Мы же здесь в самой сердцевине сытого мира! Это же просто смешно!

— В Калькутте кто угодно может сидеть на улице, в этом нет ничего особенного…

— Заткнись! Может, ты сам себя считаешь за что-то особенное?

— Да.

— Терпеть вас больше не могу, все вы жопы, дырки вы от жоп!

Но она снова усаживается на прежнее место. Наверно, поздновато для большого побега, вечер как-никак.

Том толкает меня в бок:

— Скажи, о чём это она?

— Примитивно-философская проблема толкования мира. Мышечная сила и деньги как краеугольные камни патологической страсти к косметической облицовке смерти.

— И что, это плохо?

— Гораздо хуже — это нормально.

— Попробуйте мне позлословьте на мой счёт! — кричит Лиана. — Да вы сами-то — только посмеяться над вами!

— По крайней мере мы не трагические фигуры!

— Ты врун, Хаген, великий врун, ты сам это прекрасно знаешь!

Она по-своему права. Каждый по-своему прав. Ну и что? Эдгар лепечет Лиане что-то успокоительное. Она поневоле смиряется. Лилли выклянчивает у меня сигарету. Солнце проваливается за край земли. Восток поливает улицы темнотой. Мимо проковылял хромой голубь с воспалёнными глазами, поклевал в лужице пива. Гиблая тварь. Я в ярости срываюсь и прогоняю эту птицу в сумеречное небо. Она отлетела метров на пять и снова опустилась. Сыта по горло небом, пропастина.

Кончается день.

Дети на игровой площадке ещё висят на канатах, изображают Тарзанов. Клубятся сумерки. Под клёнами зажигаются фонари. После этого начинается тяжёлый дождь.

Пора уходить. Золотые циферблаты церкви Святой Урсулы показывают половину десятого.

Эдгар хватает Лиану за задницу. Та отбивается сумочкой. Эдгар вскрикивает. Опять нам под ноги подворачивается хромой голубь. Мы переходим улицу, сворачиваем направо и идём вдоль Английского сада. Навстречу нам то и дело попадаются люди, совершающие свою благополучную вечернюю пробежку. Мы двигаемся целенаправленно — к недостроенному трёхэтажному офисному зданию. Там у Фреда оставлена газовая плитка. На которой для ночного пиршества можно поджарить яичницу и разогреть картошку в мундире из баночки.

Мы крадёмся через территорию стройки по глинистым лужам. Лестница в здании ещё пока без перил. Эдгар рухнул и чуть не разбился насмерть. На втором этаже в незаштукатуренном углу лежит куча наших одеял, в которые мы завернёмся на ночь.

Фред зажигает голубое пламя походной газовой плитки. Я поднимаюсь этажом выше и смотрю из пустого оконного проёма на мой город: вижу монотонный танец автомобильных стеклоочистителей, любуюсь трубами, мощными антеннами, водостоками на крышах, откуда пенистые потоки низвергаются вниз по водосточным трубам.

Том поднимается за мной следом. Мой Пятница, мой слуга и оруженосец. Я выказываю ему моё недовольство. Хочу побыть один.

Здесь всё насквозь продувается, но запах жира, на котором поджаривается яичница, проникает и сюда.

Живая игра падающей воды в тёмно-сером свете удерживает мой взгляд ещё две минуты. После этого я вытаскиваю из кармана своё портмоне и достаю свои денежки. Я никогда толком не знал, значат ли они что-нибудь в моей жизни, и если значат, то много ли? По крайней мере раньше, когда я был игроком, я предпочитал оставаться слегка в проигрыше, чтобы избавить себя от подлого нытья моих шипящих и топающих противников. Когда я выигрывал много, это было тоже хорошо, потому что эти нервничающие существа хотя бы имели тогда основание для злобы. Но всё-таки деньги оставались лишь трофеями, цивилизованной версией скальпирования противника, и не имели для меня большой материальной ценности.