Хельмут Крауссер - Сытый мир

Мало того, они ещё и ругаются на нас. Вчера один встал передо мной и заорал:

— Я — революция! Я — провокация! А ты — НИЧТО!

Вот из-за таких, наверное. Будда и пришёл к выводу, что НИЧТО предпочтительнее всего остального.

Теперь наступает моя очередь.

Встаю, смиренно опустив голову, и тихим голосом, но артикулированно прошу одну марку. Для меня это скорее времяпрепровождение, чем попрошайничество. Студенты подают чаще всего. Получаю тридцать семь пфеннигов и снова сажусь. Теперь выходит Анна, ей ничего не дают, и потом Лиана… У этой полная рука. Недосягаемая вершина, наш передовик производства. С её взором — где-то между ранним и поздним романтизмом — она берёт в оборот молодых мужчин. Этим тоскующим глазам цены нет — почти как и брутальной роже Фреда.

Сегодня эта игра не доставляет мне удовольствия.

Лилли наклоняется и достаёт из-за цветочного ящика с фиалками газету.

Газета сегодняшняя.

Наш распорядок дня спонтанно сбивается. Снова всё закручивается вокруг темы, которая стала в последние дни и недели главной. Мне это неинтересно. А другие просто сатанеют от этой темы. Даже Лиана в знак душевного участия слегка приоткрывает рот. Анна повернулась ухом к крашеной пасти Лилли, которая зачитывает новости вслух. Но нового там ничего нет! Всего лишь пережёванные факты! Пустая перестановка фраз. Пересказ того, что уже и так хорошо известно. Смена перспективы в езде по кругу.

Речь всё ещё идёт о том детоубийце, который поверг в ужас и смятение весь Мюнхен.

Тот, который… он склоняется над детской коляской, маскируясь ласковым сюсюканьем, всеми этими «ути-путй‘, убью-убью», и — чик-чик — перерезает горло грудничку… Медленно отходит прочь, без малейших признаков тревоги. Матери, которые сидят тут же, в парке или на скамейке бульвара, вяжут или читают, или как там ещё они коротают время, замечают злодеяние лишь тогда, когда кровь просочится сквозь коляску и закапает на землю. Вот это да! И такое — в Мюнхене! Где — нибудь в Нью-Йорке это было бы не так заметно, но здесь…

Газеты просто стелются перед убийцей, подстёгивают его славой к новым подвигам в надежде как-нибудь пережить летнее бессобытийное безвременье. На самом же деле пятеро младенцев за два месяца — это даже разговора не стоит.

А известно о серийном убийце всего ничего. Якобы — но в этом пункте показания редких свидетелей противоречат друг другу — у него неухоженный облик. Полиция со свойственной ей черепашьей скоростью истерически ползёт по квадратам городского плана. Из-за бродяжнического вида убийцы под подозрение попадаем мы все.

Многих из нас уже не раз ставили к стене и обыскивали — нет ли бритвы, орудия убийства.

Поначалу мне этот парень был чуть ли не симпатичен. Само собой разумеется, я ничего не имею против детей, коль уж они родились. Но убийства происходят, публицистически выжариваются — и от скуки уже и я смотрю на диаграммы и отдаю свой голос за кровавую бойню месяца.

На первой странице сегодня поместили, за отсутствием более значительных событий, снимки маленьких жертв — порылись в семейных альбомах. Ах, какие прелестные малыши! Такие трогательные! Такие пухленькие! Такие восхитительные! Фред, Метис и женщины сгрудились вокруг газеты, разглядывают картинки и не могут прийти в себя от расстройства чувств.

Меня всё это оставляет равнодушным. Мне нет до этого дела. Иди Амин таких даже поедал и утверждал, что на вкус они скорее солоноватые. Вольфи однажды сказал, что когда-нибудь мы все, как Иди Амин, начнем пожирать своих детей, потому что ничего другого не будет. Хорошенькое дело, если человечество наклепает себе запас еды! Интересно будет посмотреть на это…

Знаю, о чём сейчас пойдёт разговор. Газета попала в точку. Как распуганные куры, их эмоции раскудахтались на всю округу. Лилли требует смертной казни. И самой жестокой! Она получает всеобщую поддержку. Я разворачиваюсь и отхожу в сторонку.

Фред извлекает из кармана штанов пожелтевшее фото — его сын в нежном возрасте.

— Сколько ему теперь? — спрашиваю я.

— Дай прикинуть… Двадцать! С тех пор я его не видел. — Он снова сунул фото в карман.

Теперь они предаются кровожадным пыточным фантазиям, соревнуясь в изобретательности.

Повесить его! Я бы его разорвал на куски, попадись он мне! Сжечь его на костре — и показать это в прямом эфире по кабельному телевидению! Посадить на кол! Четвертовать! Восьмертовать! Распять! Передать в руки матерям погубленных деток! Я горжусь тем, что я метис, надо содрать с него кожу живьём!

И так далее. Хватит. Как будто человек — опасный вид зверя. Глупости всё это! Всего лишь возмущение общественного спокойствия. Только жертвам уже поистине всё равно.

Однако в этом бульварном листке чёрным по красному напечатано: «Самый ненавистный в мире человек». На него даже навесили кличку — Ирод. Журналюги, видать, полистали Библию.

Сто тысяч немецких марок вознаграждения.

Фред бьёт себя в грудь и клянётся отомстить. Даже Лиана роняет своё непоколебимое чувство собственного достоинства и сжимает кулачок. Только Эдгар равнодушно слоняется по камням мостовой и ковыряет в носу. Добыча у него знатная: зелёные козюльки, засохшая кровь, комочки нюхательного табака. Он по-чаплински стряхивает с пальцев добытое и чуть не падает при этом, что с ним происходит довольно часто.

Душный смог собирается в тучи.

Вот она, моя семья. Вот человечество, тысячное его продолжение.

Большинство из них по-настоящему глупы, но мне это безразлично. Можно казаться и страшно умным — тем не менее это всего лишь действенная иллюзорная отрава. Насчёт смертной казни — это они всерьёз, хоть мозги у них размягчаются вовсе не из-за маленьких деток.

Невероятно, но почти все они, эти неимущие, на выборах голосуют за правых. Вернее, голосовали бы, если бы расстарались и раздобыли себе карточки для голосования. Многие получают свои политические убеждения по наследству от дедушек — как мебель или посуду. Фред — фан Гитлера, он хотел бы поднять его из могилы, чтобы тот очистил улицы от дерьма. Он построил бы три тысячи новых автобанов! Хм.

Если быть честным, я всегда считал строительство автобанов преступлением со стороны Гитлера, которое ужасает меня больше всего, потому что затрагивает меня лично. Всякий раз, когда лес натыкается на многополосный асфальт, я проклинаю Гитлера. Во всём прочем он для меня — принадлежность тех чёрно-белых времён. Ребёнком я не мог себе представить, чтобы всё это происходило в цвете.

Раньше я любил подолгу бывать в лесу. Теперь я предпочитаю город: здесь меньше автобанов.

Теперь Фред принимается за меня, он ругается:

— Ты скотина! Ты марксист!