Абд ар-Рахман аш-Шаркави - Феллах

— Скажите, ханум, а по каким делам Ризк-бей отправился в Каир? — поинтересовался я, стараясь перевести разговор на другую тему.

И снова в разговор вмешался шейх Талба:

— Слышишь, Салем, как почтительно говорят городские люди: «Ризк-бей». А у тебя что, язык отсохнет, если ты произнесешь слово «бей»?

— Отсохнуть, может, и не отсохнет, но как-то не поворачивается, — ухмыльнулся Салем. — Наш гость тоже из беев, вот пусть они и называют друг друга беями. Ну а я ведь, шейх Талба, всего лишь простой феллах. Я уважаю законы. Раз законом отменены титулы, я и следую ему: называю всех как положено — «сеид» и добавляю при этом имя.

Я почувствовал себя пристыженным, как и тогда в Каире, когда вынужден был выслушать подобные упреки в свой адрес от Абдель-Азима. Конечно, Салем по-своему прав. «Но напрасно ты, Салем, ставишь меня на одну доску с Ризком. Я употребил слово «бей» вовсе не из уважения к титулам, которые вполне справедливо отменили, а просто по привычке. Так до сих пор говорят в Каире. Конечно, мне следовало бы отвыкать от этой дурной привычки. Но у городских, оказывается, она довольно сильна, и, мы, к сожалению, не очень стараемся перестроиться и начать жить по-новому. Может быть, именно тебе, Салем, и твоим друзьям придется нам в этом помочь, помочь окончательно освободиться от многих привычек, предрассудков прошлого… А сколько их еще в нас, кто знает?!»

Мои размышления были нарушены пронзительным голосом Тафиды — она никак не хотела впускать ломившегося в калитку Тауфика Хасанейна.

— Ну, куда прешь? Тебе же сказали: бея нет дома, уехал он…

Но Тауфик, явно чем-то возбужденный, только отмахивался от нее, как от назойливой пчелы. Наконец, не обращая внимания на сердитые окрики Тафиды, он грубо отстранил ее и направился прямо к балкону. Жена Ризка обернулась на шум. Увидев подходившего Тауфика, она поднялась.

— Тебе, кажется, сказали, что бея нет дома. Зачем же ты все-таки идешь? Сразу видно, ты плохо воспитан. Ну, что у тебя там стряслось? — недовольно спросила она.

— Видите ли, ханум, — начал, запинаясь, Тауфик, — там созывают общее собрание… Абдель-Максуд сам обходит дома и приглашает родителей своих учеников на собрание завтра, сразу после вечерней молитвы. Бей не хочет, а они готовятся провести заседание комитета и собрание кооператива. Абдель-Азим со своими дружками агитирует народ за то, чтобы вся земля была общая. Сейчас эти смутьяны бегают по деревне и кричат: «Долой реакцию! Мы за кооперацию…» Что делать, ханум? Ведь вы сами говорите, что бей уехал. Как же без него? Надо что-то срочно предпринимать. А что? Подскажите! Была бы винтовка, я бы им показал! Перестрелял бы всех подряд, а там будь что будет!..

Услышав эту новость, Салем, не скрывая своей радости, захлопал в ладоши, скандируя:

— Вот так здорово! Вот так здорово! Долой реакцию! Мы за кооперацию! Долой реакцию! Мы за кооперацию!

Одним прыжком он перемахнул через перила балкона и мигом очутился за калиткой усадьбы. Пританцовывая, он бросился бежать к деревне, не переставая выкрикивать понравившийся ему новый лозунг: «Долой реакцию — мы за кооперацию! Долой реакцию!..» Пробегая под старым, развесистым камфорным деревом, он высоко подпрыгнул и с налету умудрился отломить длинную ветку. Очистил от листьев и, размахивая ею, как саблей, стремглав понесся дальше, словно навстречу невидимому врагу…

Абдель-Азим беспокойно ерзал на деревянной скамейке и, покручивая свои пышные с проседью усы, то и дело поглядывал нетерпеливо в окно. На дороге, как назло, никто не появлялся. Прошло больше часа после окончания вечерней молитвы, на которую, как обычно по пятницам, собиралась вся деревня, а в самой просторной комнате дома, где для участников собрания расставили скамейки, стулья и табуретки, было все еще пусто. Пришел только Абдель-Максуд, учитель сельской школы. Он сидел рядом с Абдель-Азимом за широкой мраморной тумбой, раскосые деревянные ножки которой были то ли для красоты, то ли для большей прочности переплетены веревкой. Массивную мраморную плиту с отбитыми краями закрывала большая полотняная скатерть. В затейливой вязи искусно вышитых по углам узоров угадывались и пальмы, и буйволы, и голубая башня, и даже высотная Асуанская плотина. От нее в разные стороны зелеными волнами разливались воды нового Нила. Да, вода, которая давала жизнь окрестным берегам и превращала пустыню в цветущие поля, была вышита не синими и не голубыми, как принято, а зелеными нитками, цветом полей и растений, рожденных этими волнами.

Я внимательно разглядывал узоры. Перехватив мой взгляд, Абдель-Азим отодвинул в сторону разложенные на скатерти бумаги и с гордостью произнес:

— Посмотри, посмотри получше — это вышили ученики нашей школы! Ну как, здорово?

И лицо его, еще минуту назад серьезное и озабоченное, озарилось улыбкой.

Абдель-Максуд приподнял край скатерти и спокойным, ровным голосом учителя пояснил мне:

— Да, это все вышили мои ученики, мальчики и девочки. Сами, без чьей-либо помощи. Они попытались на этой скатерти изобразить жизнь, какой она была, есть и какой они видят ее в будущем. Вот смотрите — это высотная плотина. С ней связаны наши надежды на будущее, мы верим, что оно прекрасно…

Он говорил просто, без ложного пафоса, без всякой позы. И потому в его возвышенных словах слышалась особая убежденность, а их глубокий смысл обнаружился сам по себе. «Давно ли ты, устаз [13] Устаз (араб.) — мастер, учитель — форма уважительного обращения в арабских странах к представителям интеллигенции, специалистам в своей области. стал произносить такие слова? Раньше ты их даже не знал. А если и знал, то не вкладывал никакого конкретного смысла и поэтому стеснялся произносить. Совсем так, как ты постеснялся бы сейчас надвинуть на лоб ярко-красный высокий тарбуш, который прикрывал когда-то твою пышную шевелюру, надеть богатую, расшитую золотом галабею или взять в руки толстую трость из черного дерева, инкрустированную слоновой костью… Помнишь, как в молодости ты гордился ею, прогуливаясь, бывало, по базару между торговками финиками, арахисом и прочими сладостями? За многими из них ты не прочь был тогда поволочиться, и глаза твои то и дело стреляли в сторону заезжих кокеток и неприступных невест-красавиц. От твоей пышной шевелюры мало чего осталось, но ты ходишь всегда с непокрытой головой. Давно ты расстался и со своей роскошной галабеей. Ей ты предпочел домотканую длинную рубаху из верблюжьей шерсти. А франтоватую трость заменила простая толстая бамбуковая палка. Взгляд спокойный и сосредоточенный. Движения неторопливы. Вид солидный. Держишься ты с достоинством. Кто бы мог подумать, что ты тот самый Абдель-Максуд-эфенди, который когда-то славился своим легкомыслием и не давал в деревне проходу ни одной смазливой девушке, пока не нарывался на скандал. Помню, хорошо тебя проучила в свое время красавица Инсаф, которую теперь все почтительно называют Умм Салем. С тех пор прошло по меньшей мере лет двадцать пять, но и сейчас в деревне еще смеются, вспоминая, как Инсаф, когда ты пытался ночью проникнуть в ее дом, с шумом выставила тебя за дверь, вытряхнув на твою роскошную галабею ведро с птичьим пометом…»