Владимир Якименко - Сочинение

— Вертушка, конечно, так себе… «Аккордишко», — процедил сквозь зубы с видом знатока.

Полетела на диван пластмассовая крышка от проигрывателя, завертелся шоколадный диск, зашептал из колонок вкрадчивый, изнывающий от грусти и любви голос певца. Лёка плюхнулся в кресло, задрал ногу на ногу так, что острая коленка почти упёрлась в подбородок, и, нацелив худую длинную руку в Серёжину сторону, щёлкнул звучно большим и средним пальцами, как выстрелил.

— Ну?

Серёжа задохнулся. Тугие молоточки наперебой застучали в висках: «Да кого корчит из себя этот хиляк, размазня, слюнтяй? Слишком уж много он…»

— Ну? — повторил Голубчик с явным превосходством, почти издёвкой. И, подчёркивая важность и значимость свою в теперешнем положении, право требовать отчёта: — Витёк интересуется — написал?

Серёжа вскинул голову, как будто почувствовал удар. Яркий румянец исполосовал щёку, словно остались следы пальцев после пощёчины.

— Лёка, — забормотал просительно голосом незнакомым, чужим, — времени совершенно нет. Не успею… Не справлюсь… Пусть кто-нибудь другой по-быстрому накатает. Почему именно я? Нина и так в полугодие едва четвертак… И себе ещё не написал, может, совсем не приду в субботу…

— А чего ты мне говоришь? — перебил его Лёка нетерпеливо. И со значением, растягивая слова: — Демьян прика-аза-ал, вот с Де-емья-аном и разбирайся.

Но заметил, заметил Серёжа: при упоминании о Демьяне в облике Лёкином поверх крикливой, напоказ развязности проступило что-то юркое, пугливое. Близорукие глазки забегали беспокойно по сторонам, ноздри едва приметно вздрогнули, расширяясь, как у пойманного зверька. И тут-то понял вдруг: с Лёкой связаны невидимо, но прочно — не вырваться, не разорвать.

Дружили с Лёкой давно. Но в отличие от других Лёка с годами не становился понятнее, ближе. Очень уж он напоминал свою квартиру — тихую, загадочную. Можно было неделю изо дня в день бывать у Лёки в гостях и, кроме бабки Ксении Трофимовны, приносящей из кухни тёплые, духовитые запахи стряпни, да ещё приходящей домработницы хромоножки Клавы, обязанностями которой были стирка и уборка, не встретить в огромной, похожей на музей квартире никого. Тишина стояла повсюду — строгая, чопорная тишина. Квартира с плотно задёрнутыми тяжёлыми шторами в такие дни напоминала тёмный звуконепроницаемый ящик.

Серёже казалось иногда, что Лёкины родители вообще не живут дома. Но каждое утро ровно в восемь у Лёкиного подъезда появлялась чёрная, глянцевито блестящая «Волга». Минут через двадцать — тридцать выходил Геннадий Захарович в неизменном, наглухо застёгнутом сером плаще и серой шляпе, И, чуть ссутулясь, мягкими, лисьими шагами направлялся к машине.

Только раз в году, в день рождения Лёки, Серёжа видел семью в полном сборе, сидящую за столом. Стол накрывали в гостиной, обставленной старинной инкрустированной мебелью на гнутых ножках. Блестел наборный паркет, синевато вспыхивала хрустальная люстра над столом, где на широких фарфоровых блюдах высились горки салатов, увенчанные звёздочками из помидорных долек, где янтарным жиром истекали ломтики сёмги и осетрины в окружении веточек укропа, петрушки и сельдерея, ещё осыпанных мельчайшим бисером воды, где шампанское в потемневшем серебряном ведёрке курилось сизоватым дымком. Хромоножка Клава, непривычно молчаливая и строгая, в белом переднике и белой наколке суетилась возле гостей, стараясь изо всех сил угодить хозяевам. И каждый раз допускала какую-нибудь оплошность. Геннадий Захарович вздыхал сокрушённо, промокал уголки рта тугой накрахмаленной салфеткой и произносил вполголоса: «Нет, Клава, ты неисправима. Как была деревней, так и осталась».

Но ни торжественность домашнего застолья, ни важный Лёкин отец, говоривший всем «вы» и первым делом осведомлявшийся у каждого о месте работы и должности родителей, ни даже терпкий вкус ледяного шампанского, от которого пощипывало в носу и на глаза наворачивались слёзы, не волновали Серёжу.

Лишь только входил он в гостиную, взгляд его против воли обращался к Вере Борисовне, Лёкиной матери. Серёжа опускал голову, робел и смущался до того, что чувствовал, заливаясь румянцем, как мгновенно влажнеют руки и под мышками становятся мокро. Худенькая, хрупкая, с тонкой девичьей талией, с пепельными, коротко стриженными волосами и смуглым подвижным лицом, она казалась ему прекрасной.

Вера Борисовна преподавала в институте русский язык иностранцам. Под общий оглушительный хохот она любила рассказывать о лихих грамотеях, которые, не задумываясь, пишут на контрольных: «Я есть большая зелёная карандаш»; или преподносят ей к празднику открытки, где аршинными буквами старательно выведено: «Поздравляю Вам и желаю Вас». К тому же Вера Борисовна была просто неистощима по части разных увлекательных тестов, головоломок, конкурсов на сообразительность. И победители всегда получали от неё в награду заграничный значок, пакетик с марками, пластинку «сорокапятку» с записью модной группы или ещё какую-нибудь стоящую вещицу.

Вера Борисовна покорила всю их компанию, даже сурового спартанца Зубика, который терпеть не мог девчонок с их слюнтяйством, сюсюканьем, поцелуйчиками, зеркальцами, томными позами и зазнайством. С Верой Борисовной всё становилось лёгким и простым. Серёжа даже подумать не мог, что находятся в мире люди, у которых один вид её не вызывает сиюминутного восхищения.

И всё-таки странная это была семья. Новый год они встречали в разных местах. Отдыхать ездили порознь: Вера Борисовна — летом, Геннадий Захарович — зимой, а Лёку с Ксенией Трофимовной на все каникулы отправляли на дачу. И когда Серёжа спрашивал, отчего у них так, Лёка отвечал: «Надо же родичам хоть немного отдохнуть друг от друга».

А то ещё осенью как-то прибежал вечером, на себя непохожий, глаза блестят и руки дрожат так, что едва расстегнул пуговицы на пальто. «Можно я у тебя ночевать останусь? Мать на выходные в дом отдыха укатила, а у отца гости…» На диван залез с ногами, забился в угол, в тень — лицо неподвижное, оцепеневшее. Весь вечер просидел молча, обхватив колени руками.

Тогда-то Серёжа и стал думать, что виной всему Геннадий Захарович. Кто же ещё? Это он мучает жену, из-за него страдает Лёка. О, Серёже давно не нравился Геннадий Захарович, его лицемерная улыбка, тонкие, всегда чуть влажноватые губы, редкие волосы, прилизанные и блестящие (сквозь них просвечивала розовая кожа); не нравились его походка, манера говорить вкрадчивым полушёпотом, словно он сообщал что-то запретное под большим секретом.

«Отчего Вера Борисовна, такая умная, красивая, молодая, терпит его, живёт с ним? — думал Серёжа каждый раз, встречая Геннадия Захаровича. — Отчего не привезёт с дачи и не натравит на него овчарку Джерри, чтобы та, грозно рыча, кинулась ему на грудь, когда он полулежит с газетой у себя на диване, и вцепилась клыками в дряблую старческую шею?..»