Владимир Якименко - Сочинение

Когда от холода кожа стала синеть, покрываясь частыми пупырышками, он забрался наконец в постель под одеяло. И долго ворочался, согреваясь, и улыбался сам себе с лихой бесшабашностью.

«Ах, Демьян приказал? С Демьяном разобраться? Ну что ж — дело плёвое».

Насвистывая, надел пальто, крикнул матери коротко: «Гулять пошёл!» И, шагая, нет, пружинисто и легко перелетая через три ступеньки, в один миг спустился во двор.

По двору прогуливались неторопливо две старушки. Всегда они мерно семенили вытоптанной дорожкой, из конца в конец по кругу, как стрелки больших часов, и, кажется, не останавливались ни на минуту — утром и вечером, днём и ночью. Одна из них, усатая Ксения Трофимовна, бабка Лёки Голубчикова, издали походила на аккуратную копёнку сена: маленькая, усохшая головка её совсем утонула в шалевом огромном воротнике, лишь остренькая маковка в пуховом платке пробивалась наружу. Да ещё неизменная, до пят, расширяющаяся книзу колоколом шуба…

Подхватит лифтёрша баба Паша, неразлучная спутница, Ксению Трофимовну под руку, и покатится Ксения Трофимовна по дорожке, отщёлкивая минуты, часы.

Увидели Серёжу, проплыли мимо, и только разглядел он на мгновение мелькнувшее в сероватом неверном свете искажённое болью усатое лицо, цветом напомнившее высохший гриб-дождевик. И шёпот услышал прерывистый, свистящий: «Он! Он, Пашенька, душегубец главный… Алёшку мово спортил, погубил… Зна-аю!»

От шёпота этого, пугающего, но безвредного, готового в любую минуту оборваться старческими всхлипами, сопением, горячечной мольбой, Серёжа, к своему удивлению, почувствовал уверенность в себе и силу. Распрямился, закуривая, смачно сплюнул сквозь зубы — решился наконец. Щемящим холодком наполнилась грудь, показалось, не идёт уже — летит стремительно, со свистом рассекая воздух, на встречу долгожданную, к кинотеатру.

А у кинотеатра на крыльце, на условленном месте, возле афиши с детскими кинофильмами, стояли в нетерпеливом ожидании, пританцовывали на морозе, дыша сизоватым паром, как свора гончих перед охотой, шестеро узколицых, поджарых и быстрых, надёжных парней.

Сколько вина с ними выпито, сидя по-гусарски на подоконниках гулких подъездов, сколько песен лихих спето, сбацано длинными вечерами, сколько девочек дворовых перецеловано…

И тут вдруг на Серёжином пути возник мгновенно из воздуха тёмный кокон, начал вытягиваться, расти, расти, щёлкнув, как японский зонтик, с лёгким шуршанием распался, и из сердцевины его, словно вытолкнутый тугой пружиной, появился Демьян. Был Демьян, как обычно, в синем форменном пиджачке с маленькими погончиками, но бледный, точно после бессонной ночи, отчего резче обозначились острые скулы, тяжёлый подбородок, настороженно прижатые уши. В лице Демьяна, жёстких глазах сразу явственно проступило что-то хищное, волчье.

У Серёжи поднят воротник, руки в карманах пальто глубоко, рыжеватый бычок тлеет, прилепленный ловко в уголке губ. Так, теперь небрежной, вяловатой походкой приблизиться, ощущая спиной, затылком бодрящее присутствие проверенных дружков.

— Ах, сочинение тебе?

Вот тут-то и ожидал Серёжа увидеть панический страх, ужас перед неотвратимостью расплаты. Демьян отступит сначала на шаг, потом ещё, ещё попятится, вихляя тощим задом, затравленно озираясь по сторонам, пока не упрётся спиной в кирпичную стену дома. А он, Серёжа, станет надвигаться, неумолимый, как рок, как судьба.

Подойдёт спокойно, сплюнет на снег окурок — и… разбитый, уничтоженный одним взглядом его, Демьян закричит в испуге, бухнется на колени, ползая по грязному, истоптанному снегу, будет цепляться за полы Серёжиного пальто, рыдать, просить пощады.

Но ничего подобного не произошло. Демьян стоял перед глазами, как живой, и лицо его оставалось всё таким же пугающим, бестрепетным. «Ну, Горел, написал?» — казалось, вот-вот спросит он.

От этого Серёжа и проснулся, Лежал, натянув на подбородок одеяло, прислушивался. В отсветах фонаря по оконному стеклу скользила тень от тополиной ветки — тонкая, дрожащая, похожая на растопыренную пятерню слепца, ищущую шпингалет, чтобы распахнуть окно.

Младенческие страхи. Всё чудилось в детстве: хлопнула дверь лифта, едва слышно щёлкнул отпираемый замок, женщина в зелёном длинном платье с мертвенно бледным лицом подошла к кровати, нагнулась, приложила ко лбу ледяную руку. Особенно во время долгих изнурительных болезней — в детстве страдал от тысячи самых разных хвороб — боялся одиночества, темноты, боялся смерти. Хотя не представлял её отчётливо. Казалось просто: подхватит беспощадная рука, вытащит из тёплой кровати, унесёт за тридевять земель в неизвестность, холод, тьму.

Неведомые тени вползали на потолок. Горстями, как сеятель, бросал в окно ледяную крупу трудяга ветер. На балконе сиротливо постукивали плохо пригнанные куски, пластмассовой обшивки.

Серёжа поджал к животу ноги, повернулся на бок, нагревая щекой прохладный край подушки. Так бы и пролежал целый день в постели, затаившись, как в безопасной уютной норе.

Но зачем было думать об этом? Стояла ещё глубокая ночь. Только четыре окна в доме напротив желтели в синеве. Но вот со школьного двора донёсся густой, басовитый лай, загудел набатно, прорезая морозный ломкий воздух. Значит, вывел уже на прогулку собаку заботливый хозяин.

Скрипнула дверь, тонкий луч света, вытянувшись, скользнул по полу, стал шириться, разрастаясь, и тотчас ударило по глазам: в ослепительном сиянии ступила в комнату бабушка, как икону для благословения, держа перед собой большие часы деревянным циферблатом вперёд. Была она в ночной розовой рубахе, бумажные бигуди на реденьких, младенчески тонких волосах от движения шевелились, шурша.

— Поднимайся, Серёжа! Поднимайся! — говорила бабушка громким шёпотом и, прижав к животу часы, шарила по воздуху рукой.

Из-под полуприкрытых век Серёжа следил, затаившись, как бабушка с размаху тычется то в стол, то в шкаф, поводит рукой, точно щупом.

Вставать не хотелось. Серёжа знал: отец по многолетней, выработавшейся в археологических экспедициях привычке даже зимой просыпается рано.

В шесть, в половине седьмого бывает на ногах. Наверное, он закончил уже зарядку и вот-вот прошлёпает в ванную, в майке, в синих тренировочных штанах, припадая слегка на левую, раненную в войну ногу.

Неловко стало от одной мысли, что придётся встречаться с отцом в это утро и ощущать на лице своём его заботливый, слегка обеспокоенный взгляд. «Отчего хмурый? Плохо спал? Вид твой мне не нравится. Постой-ка, постой, а нет ли у тебя температуры?»

В тот же миг обязательно появится из спальни мама; поспешно усадят его в кухне на табурет, и начнётся заглядывание в рот, подсчёт пульса, прикладывание холодных рук ко лбу. И в каждом слове, в каждом взгляде столько неприкрытой тревоги, что против воли отведёшь глаза, бормоча в ответ невнятное.