Леонид Зорин - Обида

— А что там за дом?

— Это спортбаза. Туда нам и надо. Вот и пришли.

Женечка скучно оглядел сбитые по углам крылечки, точно зарывшиеся в песок, облупленные, немытые стены, изгвазданные всякой мазней. Ксана, как будто что-то услышав, сухо сказала:

— Зато — свое.

Едва они отворили дверь, на них обрушился чей-то вопль. Греков не сразу сообразил, что это включенный магнитофон. Потом донесся ломкий басок:

— Гузном не верти. Вытянись в рыбку. Сколько же раз тебе говорить?

Женечка повернулся на голос. От шатких скрипучих половиц старательно отжимался подросток в застиранной майке с пятнами пота, в брюках, заправленных в ботинки, которые были перехвачены толстыми длинными шнурками. На вид ему было лет пятнадцать, может быть, даже годом меньше. Детские выпяченные губы, наголо выскобленная голова. Над ним возвышался хмурый атлет в черной рубашке, черных брюках, в ботинках, таких же, как у подростка, — они доходили почти до колен. Только шнурки на них были белые.

— Ровно теперь? — спросил подросток. Рваное сбитое дыхание делало его речь неразборчивой.

— Тепло, — небрежно бросил атлет. — Когда хорошо — не скажу, что плохо. Всё. Отпусти мослы на волю.

У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.

— Валька, выключи свою музыку, — крикнула Ксана. — Гости у нас.

— Ах, извините, — пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая свою ладошку, представился:

— Валя.

Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда — уже подошел, улыбаясь, Арефий.

— Добро пожаловать. Мы вас ждем.

Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.

Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.

Арефий сказал:

— Это Димон.

Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: «Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой».

— Что слушаете? — спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.

— Бена Вебстера. Чайку не хотите?

— Пожалуй, нет.

Атлет усмехнулся:

— У нас он в почете. После занятий — всегда чаепитие. Закон. Особенно — если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?

Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:

— Евгений.

Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке — в черной рубашке. Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.

— Толик, — сказал он.

— Руки помыл? — осведомился Матвей с подозрением.

— Не маленький, — обиделся Толик.

Арефий хозяйски сказал:

— Присаживайтесь. Не Лужники, но зато — свое.

«Свое». Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:

— Вам отдали в собственность?

— Фактически, — рассмеялся Арефий. — Пока Димон на правах коменданта.

— Базу поставили на ремонт. Начали — бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, — сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. — Народ здесь активный больше, чем надо.

— Мы вас хотели в кафе пригласить, — сказал Арефий. — Но передумали. И хорошо, что передумали.

— В кафе получилось Ге Ка Че Пе, — грустно вздохнула Валентина.

Ксана недовольно сказала:

— Ты говори с ним по-человечески.

— Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.

— Спасибо, если так, — сказал Женечка. — Это приятно. Очень польщен.

— Тает во рту! — восхитилась Валя. — Прямо московская ментура. Только они такие воспитанные. «Пройдемте, госпожа проститутка».

— Совсем захвалите, — сказал Женечка. — А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.

— Так и было, — сухо сказал Арефий. — Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.

— Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.

— Это не имеет значения, — сказал Арефий. — У вас к нам вопросы?

Греков кивнул.

— Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только — каждый сам за себя. — Греков посмотрел на Арефия. — Вы, например… ваше дело — рифмы.

Арефий недовольно поморщился.

— Это я слышал, другое — тоже. Мне про меня все объяснили. Те, кто позубастей, покрикивали: «Знай свой шесток», а кто без яиц, те ныли: «Будьте взаимно терпимы».

«То-ле-рант-ны». Их любимое слово. Будем. Потерпим. Не первый век.

Он неожиданно продекламировал:

— «Усталые рабы, нам некуда бежать». Нравится? — И хмуро признался: — Мои упражнения. Вспомнить тошно. Однажды меня как тряхнуло: очнись! Двадцать четыре! Это ж — полжизни. И что же наконец-то ты понял? Идет охота на сверчков. Свобода — это и есть неравенство. Твое оружие — тормоза.

Но между тем этот мир меняется. Он превращается в тротил. И тормоза уже не помогут. Этого только слепой не видит.

Он помолчал и, глядя на Женечку с грозной усмешкой, проговорил:

— И ваше искусство сопрело, сгнило. Оно ведь для усталых рабов, которые рады бежать, да некуда. Нет в нем ни крови, ни динамита. А попросту сказать — оно кончилось.

Женечка кивнул:

— Впечатляет.

— Меня — впечатляет, — бросил Арефий. — А значит, если хотите напомнить про бунт бессмысленный и беспощадный, лучше не надо. Все изменилось. Что впечатляет, то не бессмысленно. А беспощадность меня вдохновляет.

Он произнес, чуть нараспев:

— Своими зубами изгрызть готов / Журчащее одеяло из слов, / Прячущих жалкую наготу. / С вами у нас не будет торгов / В две тысячи таком-то году.

— Еще более впечатляет. Как я понял, в кафе «Лаванда» произошел турнир поэтов.

— Какие понятливые люди в столице живут, — восхитилась Валя.

— А ты думала, — рассмеялась Ксана. — Каждое слово с губ читает.

Девушка-мальчик грустно вздохнула:

— Жаль, не с моих. Нет фарта девчонке.

— Не было никакого турнира, — сказал Арефий. — Есть один хмырь. Я-то хорошо его знаю. Очень захотел показать, что мы для него не существуем.

— И что мы все — для него никто, — добавил Димон.

Арефий буркнул:

— Для нас специально читал свою муть. Храбрый портняжка.

— Что ж он прочел?

— Я не запомнил. Кроме конца. Конец у этих стишат такой: «Есть люди, есть людоеды. И жить им придется врозь». Не хило. Такое не сходит. За это расплачиваются.

Матвей добавил высоким баском:

— Если ты прешь, как танк-амфибия, не зная брода, — потом не жалуйся.

Греков спросил:

— Про семью не расскажете?