Леонид Зорин - Обида

— Семья моя — здесь, — сказал Арефий. — Происхожу из духовенства. Отец — священник. Не ожидали?

— Ладите с ним? — Женечка Греков точно не видел его улыбки.

— И даже очень, — сказал Арефий. — Он не смиренник. Миссионер. Страстный характер. И я такой же. Еще есть вопросы?

— Да нет, все тот же. Но я хочу, чтобы каждый ответил.

— Зачем я здесь? — повторила Валя. — Как на духу?

Она помедлила, показывая, что признаться непросто:

— Очень люблю мужские игры. Просто беда — хоть пол меняй.

— Адреналина ей не хватает, — сказала Ксана.

— Всегда не хватает. А вот кого не люблю — это пришлых.

— Знаете, было такое кино, — сказал Матвей, — «Здесь чужие не ходят». Пусть у нас будет, как в кино. Вот вам ответ, зачем я здесь. Всюду чужие, а тут свои.

— Где ж еще быть? — отозвался Димон. — Эта спортбаза, пусть она махонькая, но это русская территория. И, между прочим, я здесь комендант. Я отвечаю за ее целость. Не только базы, а территории.

На смуглом лице проступил румянец, в суровых неприступных глазах уже не было девичьей бархатистости. Казалось, что они затвердели.

Эта угрюмость ничуть не сказалась на его властной притягательности. Может быть, даже ей поспособствовала. «Надо же, как он хорош собой», — подумал Греков не то с восхищением, не то с непонятным ревнивым чувством. И он невольно взглянул на Ксану.

Она ответила легким кивком — не то соглашалась, не то ободряла. Но по припухшим губам скользила знакомая смутная усмешка.

С усилием он отвел глаза и посмотрел на тощего Толика.

— А ты что скажешь?

— Я, как Матвей, — чуть слышно откликнулся подросток.

Арефий сказал:

— Молодая гвардия.

Матвей хохотнул. Ксана вздохнула:

— Просто уменьшенная копия. Рубашка такая же, как у Матвея. Гриндерсы — тоже как у Матвея. Только шнурки пока еще черные.

Она провела широкой ладонью по гладко выбритой голове.

Матвей вступился:

— Он еще мелкий.

— Белые надо заслужить, — буркнул подросток.

— А что это значит?

— А это значит, — сказал Матвей, — не побояться кровь пролить.

Греков спросил:

— Свою? Чужую?

Матвей помедлил, потом сказал:

— Как фишка ляжет. Не прогинайся.

Красавец Димон вдруг произнес:

— Только поймите. Дело не в пришлых. Лучше сказать: не в них одних. Бывают местные хуже пришлых. Здесь не кино. Чужие ходят. Мы ведь и сами хороши. Другой раз я думаю: и не заметили, как стали шестерить у уродов. У черных, у белых, своих, не своих — без разницы, все равно — в кювете. Вы спрашиваете нас, а я — вас: за что я чужой на своей земле?

Теперь он стал на себя не похож. От сдержанности и следа не осталось.

— Остынь, человека напугаешь, — сказал Арефий. — Не удивляйтесь. Мы тут заводимся с пол-оборота. Все малость чокнутые. Все психи. Ну, на войне других не бывает.

— А вы — на войне?

— А вы не заметили? — Арефий впервые улыбнулся. — Она уже началась. И раскручивается.

Ксана заметила:

— Просишь Димку, чтоб он не пугал, а сам пугаешь.

— Я не пугаю, я информирую. На всякий случай, прошу прощения.

— За что ж вас прощать? — отозвался Женечка. — За откровенный разговор? Так ведь я только за ним и прибыл. Наоборот, я благодарен.

— Понятно. «Будем взаимно вежливы», — сказал Арефий. — Все это — лишнее. Поняли нас — и хорошо.

— Понял, что война началась, — Женечка Греков рассмеялся. — И что шнурки дают за заслуги.

То, что он видел, и то, что слышал, было ему и занятно и важно, кое-что даже и неожиданно. Но было еще одно обстоятельство, усиливавшее его смятение. Все время он следил за собою — не посмотреть бы лишний разочек на дерзкое Ксанино лицо, и все-таки, неведомо как, только его все время и видел. «Это какое-то наваждение. Черт знает что со мной происходит. Просто чистейшее черт знает что».

Однако, когда он остался один, мысли вернулись к предмету беседы. Не так уж много и было сказано в сравнении с тем, что изрек Ростиславлев. Это естественно — учитель красноречивей учеников. Тем более, потенциальный трибун, перемолчавший в своем укрытии, заждавшийся свежего человека. Наверняка он себя ощущает вторым Леонтьевым, удалившимся из шумной столицы в Оптину пустынь. С тою же мессианской целью — додумать, образовать, просветить. Впрочем, не только. Еще и направить. Благословить на бой свое воинство и некоего военачальника. Война началась. Вы не заметили? Белые шнурки наготове.

Да, молодые сказали немного. И все же достаточно. Началось. Еще неизвестно, как ляжет фишка.

Он вновь подумал об альбиносе. Теперь окончательно понятно: дух, столь зависимый от востребованности, к тому же вербующий прихожан, уже никогда не удовольствуется своим внебытийным существованием. Он хочет дыханья судьбы и почвы. Он жаждет стать энергией мысли. Неважно, теряет при этом мысль свою исходную полноту, тем более свой творческий пламень. Важно участие в игре. Пускай это даже игра с огнем. Все то же вечное заблуждение, что тернии приводят нас к звездам.

А все же, пока Женечка Греков оглядывает наш мир с пригорка, живет не в соответствии с возрастом, сей старец совершает поступок. Не тот, что откладывают на понедельник. И не минутный подвиг воли, который, однако же, не меняет привычного течения жизни. Его поступок небезопасен и может дорого обойтись.

Глазастое воображение Женечки, которое никогда не спит, подстерегает свою минуту, снова тревожно заклокотало. И он увидел перед собой неведомое ему лицо. Еще совсем молодое, юное, преображенное решимостью и знаком беды, — лицо человека, который знает, что с ним случится спустя мгновенье, и все же, все же, не душит готовых раздаться слов. И все же: «мы — люди, вы — людоеды».

Потом он вспомнил о барде Монахове, которого много лет назад убили неподалеку, в Роще. Женечка невольно поежился.

Он попытался поднять свой дух. Не зря Камышина так хотела, чтобы он встретился со златоустом. Не зря он и сам его добивался. А неизвестные солдатики — лишь дополнительная краска. Если быть честным, он даже не знал, так ли она необходима.

Он и готовился увидеть стайку замкнувшихся зверьков, застывших в круговой обороне, — темная полулегальная жизнь мало способствует откровенности. Ему неслыханно повезло — нежданно налететь на поэта. К тому ж совершившего поворот, сменившего среду обитания. Женечка уже знал, что поэты с их изнурительным самолюбием редко молчат о том, что свербит. Всякая исповедь вслух заразительна. Развязывает языки остальным. Вот они и заговорили. Естественно, каждый на свой манер.

Ну что же, никто от них и не требовал блистания Серафима Сергеевича, с которым повезло еще больше. Женечка чувствовал: тянет к столу. Эта поездка может удасться.

И тут его мысли пошли вразнос. Насколько приятней думать о Ксане. Он вспоминает одну за другой короткие фразочки — все они весят. Когда молчит, и молчание густо. Так же, как этот терпкий голос. Есть у нее некое знание, свое, незаемное, не из книжек. И пусть альбинос стал ее идолом, в нем этого знания нет.