Джулиан Брэнстон - Вечные поиски

Тут с пистолетом вышел лавочник и удивился, увидев, что старик молитвенно преклонил колени в пыли. Но старик незамедлительно встал, со слезами на глазах обнял лавочника и вошел в лавку. Встревоженный этим вторжением лавочник со страхом поглядел в оба конца дороги. Насколько хватал его глаз, там ничего не было – ни карет, ни неизвестных пешеходов, ни потенциальных покупателей. Если ему придется пристрелить ворвавшегося к нему сумасшедшего старика, подумал он, свидетелей не будет.

Однако ничему такому произойти суждено не было: старик за краткий срок вышеизложенных размышлений успел выйти из лавки на дорогу, позевывая и потягиваясь. А в руке у него была подзорная труба. Она зафиксировалась как реальность в помутненном восприятии лавочника. Его ограбили! Ноги и руки у него странно задергались, точно зверек в мешке.

– Будь ты благословен за свое гостеприимство, – сказал старик, – за бодрящую силу твоего ложа из целебных трав, за твою чистую, освежающую ключевую воду и сытную питательность твоего хлеба. А это, – сказал он, поднимая подзорную трубу за ремень футляра, – самый дивный дар из всех, волшебное наблюдательное стекло, и теперь я сумею найти моего верного коня Буцефала и бдительно следить, не появятся ли демоны и злые духи, завладевшие этим злополучным краем.

И снова старик заключил лавочника в объятия. Среди более поздних смутных воспоминаний лавочника о произошедшем было и такое: от старика теперь веяло запахом сладкого сна, родниковой воды, хлеба и чистоплотности, хотя за несколько мгновений до этого от него разило дорогой, потом и пылью. Внезапно он заблагоухал, как спелое яблоко. Но за секунду, которая потребовалась лавочнику, чтобы разобраться в этом, старик уже снова зашагал по дороге, решительный и грозно невинный.

Все еще дрожа, лавочник поднял пистолет. Он пристрелит старика по законнейшей причине – злодей украл его подзорную трубу. Внезапно в дверях будто призрак возникла жена лавочника. Видела ли она старика внутри? Ее лицо сохраняло неопределенное разочарование крепко сжатых губ, которое он так долго ненавидел, камнем лежавшее в его сердце. «Значит, она с ним не встретилась, – подумал он. – И моя виновность будет зависеть от моего объяснения». Он снова прицелился в старика, держа пистолет обеими руками, чтобы унять дрожь. И снова поглядел на жену. Ничего, как всегда. «Стреляй, – сказал голос внутри него, – и измени все навеки».

Но тут внезапно появилась карета, украшенная великолепным гербом с лебедем в короне, налетела на лавочника и как ни в чем не бывало продолжала мчаться дальше по дороге.

Собственно, от кареты лавочник не пострадал. Просто быстрота ее продвижения в клубах пыли заставила его отлететь с дороги в канаву, где он лежал распростертый, униженный, в многолетних слоях пыли, которая в другое время года была бы глубокой грязью. Пистолет, вылетевший из его руки, ударился о землю и выстрелил, но стук колес заглушил треск выстрела. Пуля – здесь также чувствовалась рука Провидения – пронеслась высоко над головой его жены внутрь лавки, разбила кое-какую посуду и, наконец, ввинтилась в мешок с мукой, точно сверхэнергичный мучной червь.

Карета, мчась вперед, скоро нагнала старика. Хотя она не свернула из-за злополучного лавочника, ради старика она свернула и, подпрыгивая на изнемогающих колесах, устремилась дальше, вперед в столицу.

Старик кивнул ей вслед, осознав, что скорость и удобства кареты ему не нужны. Бог даровал ему из рук благословенного монаха волшебную трубу.

– А если подумать, – раздумчиво сказал старик, – благословению монаха словно бы не хватало благочестия. Собственно говоря, если судить по его объятиям, монах этот душой больше всего смахивал на алчного лавочника, чем на кого-либо другого.

Внутри лавки лавочник обсуждал с женой перенесенные им ужасы и скорбел из-за потери значительной прибыли, которой их лишила утрата подзорной трубы. Однако его унижения на этом не кончились: его жена без обиняков заявила ему, что он городит вздор – труба-то упала из другой кареты и никогда им не принадлежала. Более того, продолжала она, если старик настаивал на том, что их лавка – часовня, так, может быть, и им взглянуть на нее таким же образом. В конце-то концов, дохода от нее не было с тех пор, как они себя помнят, так не лучше ли будет посвятить ее благим делам, чем торговать подзорными трубами.

Пока они разговаривали, старик по-прежнему шел вперед твердым шагом и раздумывал о своих поисках, а карета неслась и неслась по дороге. А вы, возможно – поскольку этот экипаж уже сыграл заметную роль в нашей истории и к тому же двигался в том же направлении, что и старик, – теперь гадаете, куда она направлялась и кто в ней сидел.

Местом прибытия кареты был внушительный дом – скорее неброская крепость – с высокими стенами, скрытыми глицинией и острыми шпилями кипарисов. Газоны являли холодную официальную красоту, распланированную фонтанами, которые звенели музыкой для птиц, и размечали длинные дорожки, ведущие к потаенным гротам и между ними. Обрезка придавала окаймляющим кустам и деревцам посреди цветочных клумб надлежащую чопорность. Фруктовый сад – в своем собственном внутреннем укреплении из осыпающихся мшистых стен – слагался из смутных сочетаний зеленых и коричневых тонов, оттеняемых яркой жесткой оранжевостью и желтизной плодов, крепкой пупырчатостью кожуры лимонов.

В доме этом помещалась литературная Академия, преданная классическим идеалам. Близкое расстояние от новой столицы позволяло приглашенным поэтам и писателям проводить тут месяцы поздней весны и лета. Удобный, красивый, прохладный в монотонном пылании лета, обслуживаемый учтивым и внимательным штатом прислуги и свободный от той строгости этикета, которая порой превращает аристократические дома в пышные мавзолеи, дом вопреки его внушительным размерам избегал самодовольного важничанья, словно характер его очень богатой – несомненно, крайне богатой, – владелицы придал ему, как и обворожительный портрет поразительной красавицы, достоинство, превосходящее просто внешность. Глаза той, кого изображал портрет, висящий перед вами, внушают вам не просто восхищение, но и уважение.

Любимым местом прогулок вдовы этого дома была pasedas de dames, или дамская прогулка, с началом из широких каменных ступеней, спускающихся от больших стеклянных дверей с задней стороны и дальше по дорожке мимо одного из посверкивающих фонтанов к тихому приюту укромной рощицы. В течение многих месяцев после смерти мужа она обретала безмолвие слушающего Бога в зелени ветвей, в беспрепятственном проникновении юных ростков в землю за питанием, в полукружии зеленых и благотворных теней. Оттуда ей был виден дом, жесткая белизна, блистание. И пока он мерцал, эта крепость превосходнейших принципов, она могла размыкать барьеры для многих мыслей и чувств и своей скорби.