Стефани Цвейг - Нигде в Африке

Она надеялась и одновременно боялась, что директор снова заговорит с ней о сержанте, но, хотя она всю среду каждую свободную минуту торчала в коридоре, который вел к кабинету мистера Бриндли, она его не увидела. Четверг был любимым днем Регины, потому что по четвергам приходила почта из Ол’ Джоро Орока, а ее родители были из тех немногих, что писали даже в последнюю неделю перед каникулами. Письма раздавали после обеда. Регину тоже вызвали, но вместо конверта она получила приказ учительницы-надзирательницы:

— Немедленно ступай к мистеру Бриндли.

Сразу за розовой клумбой, точно посередине между двумя круглыми колоннами фея сказала Регине, что для нее настал великий час. В кабинете директора стоял король, посылавший телеграммы незнакомым принцессам. Он был высокий, в мятой униформе цвета хаки, волосы у него были как пшеница, впитавшая слишком много солнца, а глаза — ярко-голубые, вдруг посветлевшие, как мех дикдиков в полуденную жару.

Глазам Регины хватило времени, чтобы пройти весь путь от блестящих черных сапог до фуражки, надетой немного наискосок. Вдоволь насмотревшись, она согласилась со стуком в груди, говорившим ей, что никогда еще она не видела мужчины красивее. Он так бесстрашно смотрел на мистера Бриндли, как будто директор — такой же человек, как и все остальные, а не разделенный надвое, и как будто обе его половинки так же легко заставить смеяться, как Овуора, когда он поет «Я оставил свое сердце в Гейдельберге».

Не было сомнений, что мистер Бриндли показал три своих зуба; это означало у него смех.

— Это сержант Баррет, — сказал он. — И как он говорит, старый друг твоего отца.

Регина знала, что должна сейчас что-то сказать, но из ее горла не вырвался ни один звук. Поэтому она только кивнула и была рада, что мистер Бриндли уже говорил дальше.

— Сержант Баррет, — продолжал он, — приехал из Южной Африки и через две недели отправляется на фронт. Он хотел бы еще повидаться с твоими родителями и забрать тебя на каникулы уже сегодня. Это для меня довольно непривычная ситуация. В этой школе ни для кого не делали исключений, не будет их и в дальнейшем, но сейчас, в конце концов, идет война. Так что все мы должны научиться чем-то жертвовать.

Было легко, слушая эту фразу, смотреть на мистера Бриндли и одновременно крепко прижать подбородок к груди. Когда бы речь ни заходила о жертвах, дети должны были именно так демонстрировать свой патриотический настрой. Несмотря на это, Регина была в такой растерянности, будто вышла ночью в лес, не взяв с собой лампу. Во-первых, она еще никогда не слышала, чтобы мистер Бриндли говорил так долго, а во-вторых, о жертвах обычно говорили, когда не было тетрадок, карандашей, варенья на завтрак или пудинга на ужин или когда приходило печальное известие о гибели британского корабля. Регина задумалась, почему солдат из Южной Африки, который хотел забрать ее из школы на четыре дня раньше положенного, был жертвой, но вспомнила только о том, что подбородок надо прижать к груди.

— Я не буду препятствовать одному из наших солдат забрать тебя в Ол’ Джоро Орок уже сегодня.

— Регина, ты разве не хочешь поблагодарить своего директора?

Регина сразу догадалась, какой осторожной следует быть, и сделала каменное лицо, хотя была почти уверена, что в горле у нее застряли перышки птенца фламинго. Лишь в последний момент удалось ей подавить смешок, который разрушил бы все волшебство. Солдатский король из Южной Африки точно так же мучился с английскими звуками, как Оха, и во всем предложении выговорил правильно только одно-единственное слово — ее имя.

— Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр.

— Ступай и скажи мисс Чарт, чтобы она помогла тебе собрать вещи, маленькая Нелл. Мы не должны заставлять сержанта Баррета слишком долго ждать. Время на войне дорого стоит. Мы все это знаем.

Уже через час Регина выпустила воздух из своих легких и впустила новый, освободив нос от ненавистных резких запахов мыла, лука, баранины и пота, который точно так же относился к опасностям школы, как и слезы, которые ребенок должен был глотать, пока они не становились в глазах твердыми крупинками соли. Девочка ослабила узел школьного галстука и задрала юбку так, чтобы на колени светило солнце, а ветер придумывал все новые игры с ее волосами. Каждый раз, когда она глядела сквозь тонкую черную сетку, белая школа на горе становилась чуточку темнее. Когда же очертания маленьких белых домиков превратились в далекие тени, тело ее стало таким же легким, как у птенца, впервые пробующего силу своих крыльев.

Регина все еще боялась сказать хоть слово и даже заставляла себя не глядеть на Мартина, боясь, что король из Южной Африки может снова превратиться в желание, которым она только обманывала и сердце, и голову. Она осмеливалась глядеть только на его руки, так крепко сжимавшие руль, что костяшки пальцев стали белыми драгоценными камнями.

— Почему этот старый попугай зовет тебя маленькой Нелл? — спросил Мартин, вырулив джип из Накуру и направив его по пыльной дороге, ведущей в Гилгил.

Регина засмеялась, услышав, что король тоже говорит по-немецки, с той же интонацией, что и ее отец.

— Это долгая история, — сказала она. — Ты в феях понимаешь?

— Конечно. Когда ты родилась, одна фея стояла возле твоей колыбели.

— А что такое колыбель?

— Слушай, ты мне расскажешь все, что знаешь о феях. А я объясню тебе, что такое колыбель.

— А ты мне скажешь, зачем наврал, будто ты друг моего отца?

— Да я и не врал. Мы с твоим папой старинные друзья. Еще с молодости. А твоя мать была чуть старше тебя, когда я увидел ее в первый раз.

— А я подумала, ты хочешь меня kidnappen [45] Похитить (искаж. англ.). .

— Куда?

— Туда, где нет школ и шефов. И нет богачей, которые не любят бедных. И нет писем из Германии, — перечислила Регина.

— Ну, извини, если разочаровал. Но я все-таки наврал. Твоему директору. Я приехал с фермы. Мы провели чудесные дни с твоими родителями, Кимани и Овуором. И Руммлером, конечно. И я не хотел уезжать, не повидав тебя.

— Почему?

— Мне правда через три дня надо уезжать. На войну. Мы с тобой давно познакомились, ты тогда еще совсем маленькой была.

— Это было в моей другой жизни, и я не могу вспомнить.

— И в моей тоже. Только вот я, к сожалению, все помню.

— Ты говоришь, как папа.

Мартин удивился тому, как легко было разговаривать с Региной. Он уже придумал обычные вопросы, которые задают взрослые, не имеющие опыта общения с детьми. Но она рассказывала о школе в такой манере, которая восхищала его, потому что в ней сквозило чувство юмора Вальтера, каким он обладал в юности. И в то же время его поразила ирония, с которой он никак не предполагал столкнуться у одиннадцатилетней девочки. Очень скоро он так приспособился к поразительно быстрому перемещению из реальности в фантазию, что мог без труда следовать за Региной из одного мира в другой. После каждой истории Регина делала длинные паузы и, заметив непонимание Мартина, объясняла ему, как будто он был учеником, а она — учительницей.