Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют

Людмила Тулупова после оглашенного Хирсановым заказа поняла, что значит быть Золушкой, еще не потерявшей туфельку, в самом начале бала. Фортепьянный блюз, что-то из Гершвина, который она сразу не оценила, проникал в нее вместе с атмосферой закрытого клуба и арманьяком. Она впервые посмотрела на занятые небольшими компаниями столики, заставленные переносными мангалами и бутылками, на абстрактные картины, висевшие на стенах, и на своего пожилого принца. Во всех женских мечтаниях, стонах о настоящих мужчинах, слышанных в последнее время, именно так должен был поступать этот смешной дядька на белом коне, неожиданно выскочивший из леса: заказывать устриц, лобстеров, угощать коньяком и икрой. Одного она не понимала, почему это происходит с ней. “Красивый мужчина, — подумала Тулупова, впервые прямо разглядывая Хирсанова как часть этого интерьера. — Пятьдесят. Что им возраст? Им седина — ничего. Голос у него ровный, приятный. С какой-то прохладцей. Ровно подстрижен. Глаза врут как будто, но кто не врет?”

За соседним столиком сидели трое мужчин и одна молоденькая ослепительная красавица, мужчины почти не обращали на нее внимания.

“Почему я здесь, почему он не взял вот такую же, длинноногую и молодую. Она бы ему за черную икру…”

Кирилл поймал ее взгляд и догадался, о чем она думает.

— Мила, видишь тех четверых за столиком? Знаешь кто?

Тулупова мотнула головой — нет.

— Молодой парень, чуть с сединой. В очках… Это семнадцать сталелитейных заводов на Урале. Владелец. Сейчас ему конец.

— Почему?

— Кризис. Весь в долгах, все встало.

— И что теперь? — с неподдельным удивлением спросила Тулупова, будто ему сейчас нечем будет расплатиться в ресторане и ей придется рыться в собственной сумочке, спасая несчастного.

— Ничего. Продаст и уедет в Лондон, — сказал Хирсанов и добавил: — Если дадут…

— А это жена?

— Нет, это кукла. Эскорт. Тысяча за вечер.

— Тысячу платят?

— Баксов, — уточнил Хирсанов.

Принесли устриц. На специальной тарелке среди колотого льда лежали открытые, довольно большие раковины, а в середине — половинка лимона.

— И как их есть?

Хирсанов взял одного моллюска в левую руку, выдавил на него капли лимона, аккуратно отпил жидкость из раковины и затем специальной маленькой ложкой, которая подавалась к блюду, стал соскребать светло-серую мякоть с желтой точкой с краю. Жевал долго. Затем откусил кусочек ржаного хлеба, пропитанного сливочным маслом, и отпил из бокала шабли.

— Вот так, — сказал он. — Пробуй.

Людмила пыталась повторять эту процедуру, а Хирсанов рассказывал, как где-то во Франции, много лет назад, их угощали устрицами, и они ели их ведрами, вскрывая особо крепким ножом.

— Они очень полезны для мужчин. Людовик какой-то издал даже указ, чтобы их употребляли в пищу. Был большой любитель! Раньше их ели только в месяцы, где есть буква “р”, с сентября по апрель. Нам принесли выращенные, небольшие, третий номер…

— А большие — десятый?

— Нет, ноль. Или два ноля. Самые большие, их называют “лошадиное копыто”, редкость. Французы предпочитают естественные, не выращенные на плантациях в море.

Тулупова съела устрицу и, положив известковую раковину на тарелку, сказала:

— Честно — ничего не поняла. Совсем ничего. Тут и есть нечего.

— Мне тоже кажется, что ничего особенно в них нет. Говорят, их надо съесть очень много, тогда поймешь. Но я и много пробовал — нет. Есть еще один рецепт, с квашеной капустой, он вкуснее…

— Я солю, — сказала Людмила. — У меня капуста получается! Угощу как-нибудь.

Людмила вспомнила, как резала на большом кухонном столе капусту вместе с детьми. Клара нарезанную соломкой капусту присаливала, а она присматривала, готовая в любую минуту остановить, лишь бы дочь не пересолила самый ходовой продукт их семьи. Сережка, маленький еще, потея, тер морковь, разбрасывал ее равномерно по наструганной капусте и ждал, когда женщины посолят и дадут команду “мять”, и он детскими ручками и с большим желанием вместе со всеми начнет выжимать из капусты соки. Пропитанная их желанием жить и выжить, капуста укладывалась в кадку, и они долго, несколько недель, говорили о ней, как о новом, поселившемся в их доме человеке. Сережка приходил из школы и спрашивал:

— Мам, как наша капуста?

Выйдет на балкон, стоит и пробует:

— Не-е, — говорит. — Еще не-е…

— Мила, ты давно развелась? — неожиданно спросил Кирилл Хирсанов.

Она знала, что все мужчины рано или поздно задают ей этот вопрос, и она, как при пересечении границы, должна ответить на него и на ряд других.

— Давно, — ответила Тулупова. — Я даже и не помню, была ли я когда-нибудь замужем. Совсем не помню. Полгода, наверное, мы жили вместе. Чего мне там было лет… Потом дети. Ты знаешь, что у меня двое детей?

— Конечно, — ответил Хирсанов, интонацией подтвердив, что много про всех знать его обязанность и даже специальность.

— Погодки. Почти погодки — полтора года разница. Я с мужем прожила, может быть, полгода или год и ничего из той жизни не помню. Совсем. Я тогда в Москву переехала с ним, и все было сразу — муж, Москва, работа, дети. Все сразу. Ничего не запомнила. Я мечтала уехать. В Червонопартизанске про Москву все разговоры были: можно легко на завод устроиться, москвичи работать не хотят, комнату можно в общежитии получить. Все легким казалось, — и через паузу вдруг спросила: — А ты, что на сайте делаешь: разведен или гуляешь?

— Я? — Хирсанову не хотелось рассказывать о больной жене, которая его держала при себе, и единственная возможность жить одному, без скандалов, претензий, разговоров о врачах, это отправлять ее в санатории и лечебницы по всему миру. — Как сказать…

— А так и скажи, — прервала его Тулупова. — С кем Новый год встречаешь?! Все просто. Печать в паспорте — не важна! С кем Новый год встречаешь — та и жена. Что такое печать в паспорте? Ничего!

— Давай выпьем коньяку, — предложил Хирсанов и подготовил на закуску себе и Людмиле по кусочку хлеба с черной икрой.

— Давай, — согласилась Людмила.

От коньяка с каждым разом им становилось все теплее и задорнее. Один раз выпили, закусив черной икрой, а следом сразу — красной.

Принесли лобстеры.

— Красота необыкновенная! — почти вскрикнула Тулупова и захлопала в ладоши, радуясь будто ребенок. — Кирилл, честно, я никогда не была вот так в ресторане. Каждая женщина, наверное, об этом мечтает, а ты вот так все это сделал — для меня. Все так замечательно, музыка, коньяк, вино, лобстеры… Но не знаю: зачем? Зачем я тебе нужна?..

— …ты мне очень…

— Но! Я тебя не перебивала. Мне коньяк не дает сосредоточиться. Подожди. Я забыла, что хотела сказать.

— Про лобстеров?

— Нет. Не подсказывай. Я сама вспомню. Ты меня сбил. Не про лобстеров… — Людмила хотела сказать точнее, искала слова, собирала мучительно, как пазл, распадающиеся мысли. — Про Новый год. Про этот Новый год. Ты знаешь, нет, ты ничего не знаешь. Я тоже про тебя ничего не знаю. И это хорошо. Мне это нравится, что мы ничего не знаем друг про друга и можем говорить. Вот ты где-то там работаешь у президента, может, видишь его каждый день — а я родом из Червонопартизанска. Такой отличный городок на Украине есть, — она что-то вспомнила и добавила: — Ну не совсем отличный. Находится, черт знает где. Другая страна. Я ничего не понимаю в политике, совсем. Просто знаю, что она есть. Политика. Я, кажется, опять