Владимир Топорков - Грани (Заметки о деревенских людях)

Но однажды пришлось мне убедиться, что это не так. Шла уборка, после затяжных дождей установилась сухая погода, но дождевые тучи нет-нет и занавесят горизонт. Колхоз давно выполнил план хлебозаготовок, кстати, первым в районе, но Семёну Тимофеевичу неймётся – надо и задание первым закончить. И вот мы едем по полям трое – Мария Филипповна – агроном, председатель, и я. Завидев комбайны на ячменном поле, Семён Тимофеевич закрутился на своём сидении, повернулся назад:

– Кто комбайны на семенное поле поставил?

Мария Филипповна спокойно смотрит в упор на мужа и тихо отвечает:

– Я команду дала…

Семён подпрыгивает на сиденье, просит шофёра остановиться, выскакивает из кабины, бежит вокруг машины, кричит:

– Ты что, с ума сошла? Я слово дал сегодня хлеб отправить. Ты это понимаешь?

– Понимаю, – спокойно отвечает Мария Филипповна, – только хлеб можно и завтра отправить, а семена – сегодня взять. Завтра – вдруг дождь, и остались мы без семян…

Семён Тимофеевич, округляя глаза, кричал:

– Мария Филиппьевна! – так он её зовёт.

«Мария Филиппьевна» на этот вскрик не обращает внимания, спокойно трогает за плечо шофёра, просит:

– Поехали!

Семён Тимофеевич тяжело плюхается на сиденье, гневно вращает глазами, но ничего не говорит. А Мария Филипповна спокойно показывает шофёру, куда ехать.

На поле, где сев озимых, она выходит из машины, идёт к агрегату, а Семён Тимофеевич кряхтит:

– Чёрт тупорылая! Вот так всю жизнь, – жалуется, – будь, как она сказала – и всё! Ты не смотри, что она такая тихая. Тихо говорит, да далеко слышно…

Снова о лодыре. На этот раз – о лодыре с большим стажем и вполне заслуженном. На войне он храбро воевал, вернулся домой с наградами. На День Победы он одевает все свои ордена и медали, неторопливо выходит из дома, идёт на выгон, где собираются такие же, как он, ветераны и, пристроившись в кружок, начинает рассказывать, как он храбро воевал под Керчью и Новороссийском в отряде морской пехоты, но, странное дело, его никто не слушает.

– Не верите, что ли? – спрашивает он у мужиков.

– Нет, не верим, – отвечают. – Лодырь ты великий – в это верим.

И на выгоне качается трава от хохота.

Работает он месяца полтора в год – да и то на току. Сторожем. А должность эта известная – можно и проспать всю ночь, и при необходимости зерном попользоваться. Наверное, из-за этого он и сторожем работал, скота у него – полон двор, где же кормов найти? Но не пойман – не вор. Но вот вышел со сторожем конфуз. На току был шалаш, небольшой, крытый соломой, куда он забирался на ночлег, когда заканчивались работы. В полночь появился на току директор совхоза, походил в одиночестве, крикнул:

– Сторож, сторож!

В ответ – ни слова. Директор кричит снова, и, наконец, из шалаша доносится глухой, спросонья, голос сторожа:

– Чего кричишь, чего кричишь? Насыпай да езжай…

Директор посмеялся, а на утро собрал собрание в отделении, и в числе других поставил вопрос о стороже-лодыре. Говорили многие, но сторож сидел так, будто его разговор не касался, глядел на сельчан надменно, презрительно.

Наконец, слово берёт сварщик, тоже фронтовик, Иван Фёдорович Грунин, трудолюбивый и мудрый мужик. Говорит не спеша, точно слова во рту катает:

– У меня лекарство для Николая Ивановича, сторожа нашего, имеется, товарищ директор. Пожилые наши рабочие, наверное, помнят – после войны у нас в деревне мерин был один, здоровый, но больше шага скорости не знал, как говорится, седьмой день – восьмая верста. И вот собрались мы на ночную скирдовку и видим чудо: серый мерин скачет во всю прыть, а на телеге стоит кузнец наш Панкрат Филимонов, вожжи натягивает, рысь эту сдерживает. Подскочил к нам Панкрат, прямо в скирд мерина оглоблями направил, с телеги спрыгнул, какую-то манипуляцию проделал – и мерин успокоился. А мы – в недоумении, что за чудо такое? Ну и, естественно, к кузнецу с вопросом: как он умудрился так по-кавалерийски на этом лодыре прокатиться? А Панкрат и рассказывает, дескать, секрет простой, картофелину горячую на палочку насадил и мерину под хвост…

Хохочет собрание до слёз, хохочет директор, и только два человека не смеются – выступающий да сторож, который озирается воровато, точно затравленный зверёк, поминутно вскакивает, пытается что-то сказать, но только рот открывает, как рыба, и создаётся впечатление, что ему воздуха не хватает. А Грунин уже вывод предлагает:

– Вот я и думаю, товарищ директор, может быть найти бы такое лекарство для нашего сторожа…

И снова заливается смехом собрание. Сторож не выдерживает, вскакивает с места, за ним скрипит дверь.

Примерно неделю эта весёлая история гуляет по деревне, и люди в лицах рассказывают, как выступал Грунин, и как крутился, точно ужаленный, сторож.

И сторож пришёл к управляющему отделением, попросил:

– На ферме хочу работать! Пошлите скотником…

Послали. И по сей день работает, и работает хорошо, старательно. Правду говорят: слово ранит, слово лечит. Надёжное лекарство избрал Иван Фёдорович!

Деревенский люд не терпит людей несостоятельных на слово, необязательных, отбывающих службу на работе вроде подёнщика. Знал я одного председателя сельсовета. Он многое забывал, и людские просьбы часто оставались гласом вопиющего в пустыне. И вот произошёл один случай…

Умер старейший депутат. Родственники покойного позвонили председателю, попросили:

– Вы уж, Михаил Михайлович, похлопочите насчёт музыки…

Председатель слушал рассеянно, от вопроса, как назойливой мухи отмахнулся:

– Вы хороните, а музыку мы потом пришлём…

Сказал машинально, а люди запомнили. И когда надо было высмеять порок чёрствости, вспоминали:

– Вы хороните, а музыка – потом… – и хохотали всласть.

А председатель тот больше года на работе не удержался.

Ушёл по собственному желанию. Не выдержал едких шуток про музыку. Вот уж поистине: говори, да не проговаривайся!

Колхозный бригадир, молодой, высокий, с пышной чёрной шевелюрой, а под клетчатым пиджаком – двумя буграми могучие плечи, и сам – точно из металла литой, какой-то цельный, что ли. Первые годы работал старательно, что называется, каждое слово на лету ловил.

Но вот потихоньку пришло уважение, слава, и стало у парня расти самомнение, научился ходить грудь колесом, и на каждое возражение – готовый ответ:

– Онучи хозяина не учат…

Поначалу колхозники делали вид, что не замечают этой метаморфозы, посмеивались, дескать, парень, как молодое вино, перебродит и успокоится, всё на своё место встанет. Главное – дело знает и за дело болеет, а что немного нос задирает – так, может быть, от молодости, от силы, что пиджак на плечах топорщит.