Владимир Топорков - Поздний хлеб

Дед начал опять было клясть Бога и хляби небесные, но Дашуха, успевшая набрать уголья, уже на пороге сказала:

– Лёнька вчера в газете прочитал – мороз ожидается…

– В газетах тоже ошибаются…

– Ну, это ты зря, Макарыч. Станет государство зря деньги тратить. Завели бы тогда таких вот, как наша Феклуша, баб десять – они бы и любую газету заменили.

Дед от удовольствия хмыкнул. Нечасто от Дашухи умные речи можно было услышать, а тут она в точку попала.

– Верно, верно, Дарья, толкуешь, Феклуша – что буйный ветер: всякую гадость с дороги во двор сметает.

Видно, Лёнька и впрямь вычитал в газете точный прогноз. Дня через два, уже под самый Михайлов день, погода установилась, потянул ветерок с севера, и к вечеру на дороге подёрнулись ледком лужи, а утром схватило и пруд.

– Может, деда, мне сегодня в школу не ходить, вдруг молотьбу начнут? – спросил я.

– Не спеши в камыши, поживи в осоке, – скаламбурил дед.

…Признаться, мы, ребятишки, молотьбу ждали больше, чем взрослые. Выгод от этого было много. Главное, не надо было ходить в школу. Обычно утром, когда молотилка приходила в наш колхоз, Иван Сергеевич, председатель, даже не дав наряда, скакал на лошади в школу.

– Вот что, Александр Кузьмич, – говорил он нашему учителю, – ты уж извини, но эту неделю наши ребята в школу ходить не будут: сам понимаешь, молотьба. Первую заповедь выполнять будем, а там и на трудодни хлебушка намолотить надо. Вязки возить кому?

– Не могу, Иван Сергеевич. Сам знаешь, четверть только началась, от районо комиссию подослать обещали. Да и отстали ребята по программе: сам небось просил картошку помочь убрать.

– Так то когда было? В сентябре… Преданье старины глубокой. Сейчас ноябрь, а мы ни одного снопа не обмолотили. Сам Василий Аристархович, первый секретарь, звонил и сказал: «Смотри, Петухов, под суд пойдёшь, если хоть килограмм хлеба сгноишь». А мне статью зарабатывать не резон.

– На меня что, управы нет? – возмущался Александр Кузьмич, размахивая левой рукой. (Правая, в чёрной перчатке, – протез, засунута за пояс гимнастёрки.) – Мне тоже деньги не за здорово живёшь платят. Давай так договоримся: я ребят официально не отпускал, но… Может быть, у вас в деревне грипп повальный появился, откуда я знаю?

– Ну, ладно, ладно, Кузьмич, понял.

Пока шли переговоры, мы, ребятишки, времени даром не теряли. Словно по команде двинулись к конюшне. Здесь, собираясь по утрам, обсуждали мужики деревенские новости, здесь проводил Иван Сергеевич наряды, здесь иногда вспыхивала такая мужицкая перепалка – хоть уши затыкай. Но нас, ребятню, от конюшни кнутом не отгонишь. Кнутом иногда и гонял нас Иван Пафнутьевич, старый конюх, зимой и летом ходивший в драном полушубке. Всей деревне известна была история с этим полушубком. В тридцатом, как самому беднейшему, поручили Ивану Пафнутьевичу раскулачивание. Ходил он по богатеям вместе с председателем сельсовета и уполномоченным райкома, переписывал имущество, благо, в своё время три класса кончил, да года два работал с землемерами. И нашли кулаки способ с ним отквитаться. Поздней осенней ночью, когда Иван Пафнутьевич на «малом газу» плёлся домой, схватили его сзади, как сноп, в охапку чьи-то сильные руки, затащили за угол, и пока он очухался, ватник на нём, облитый керосином, уже полыхал огнём. Тряхнув могучими плечами, Пафнутьевич (а он и в моё время был ещё мужиком крепким и сильным) вырвался из рук своих обидчиков, а потом, сорвав ватник с плеч, кинул его на землю, лаптями затоптал огонь. Может быть, на этом вся история и закончилась бы, но жена его Феклуша, та самая, о которой мужики говорили, что язык у неё, как старое помело, подсказала мужу верный ход. И на другой же день Иван Пафнутьевич отправился в район. Обходя кабинеты важных начальников, он всем показывал ватник с дыркой на спине. Тогда и написал ему председатель райисполкома записку, по которой получил он в сельпо новенький дублёный полушубок.

За семнадцать лет полушубок превратился Бог весть во что. Но о хозяине этого сказать было нельзя. Заметив, что кто-нибудь из нас стегает лошадей хворостинкой, он начинал водить своими крутыми плечами, а затем хватал плетёный, как длинная ящерица, кнут и гнался за озорниками. Выручали нас в этом случае резвые ноги да быстро отходчивый характер Пафнутьевича.

Лошадей в нашем колхозе было четыре. Мы знали норов каждой из них. И самой большой доблестью было утихомирить Хвылю, гнедую кобылицу с белой заплаткой во лбу. Хвыля могла и покусать незадачливого седока, и копытом ударить. Из нас, ребятни, признавала она Лёньку, Дашухина сына. Видно, по нраву пришёлся он ей, если за всё время ни разу не оставила она на нём заметок от своих крупных жёлтых зубов. Лёнька восседал на ней важно, как маршал на параде, и если бы не голые пятки, потрескавшиеся от грязи, его можно было бы признать за лихого кавалериста. Впрочем, Лёнька где-то вычитал и стал величать себя Гайдаром.

– Так ты что, писатель, что ли? – спросили мы у Лёньки.

– Дураки, Гайдар – скачущий впереди, так переводится, – ответил он. – А кто у нас всегда едет впереди, а?

Мы молча соглашались: Лёнька действительно везде поспевал первым.

Две другие лошади – Карпетка и Бескострешная – характера были ровного, спокойного, и именно их стремился захватить утром каждый из нас. И в работе хороши, и проскакать до тока на них можно не хуже, чем на Хвыле.

А самым позорным считалось работать на большом мерине, которого величали Серый Фриц. Попал он к нам в колхоз из проходящей мимо воинской части. Солдатский начальник долго рассказывал Ивану Сергеевичу про его доблесть, как цыган, хвалил лошадь, и сделка состоялась. В солдатский обоз перекочевала самая лучшая свинья, – а Серый Фриц отправился под начало Пафнутьевича. Напрасно Чубайка – украинка, невесть откуда попавшая в нашу деревню и работавшая заведующей фермой, – роптала на председателя за то, что он сменял порося на гуся: Иван Сергеевич решения своего не изменил и только спросил у сержанта:

– Молодой он, мерин-то?

– Бабушке моей ровесник, вместе на «матаню» бегали. Только он в Германии, а бабка моя в Тамбовской губернии, в Избердее.

– Ты, солдат, брось шутить. При чём тут Германия?

– Да немецкий он, в плен мы его забрали, у обоза немецкого отбили.

Может быть, раньше узнай эту историю, Иван Сергеевич и расстроил бы дело, да свинья уже была приколота расторопными солдатами длинным немецким штыком во дворе у тётки Вари, а председатель уже два раза приложился к сержантской фляге. Выпив магарыч, председатель подобрел, а сержант, войдя в цыганский раж, продолжал нахваливать мерина:

– Не лошадь, а мысль, не успеешь за хвост ухватить – улетает. У нас один солдат на ней так ездит, что за день из глаз скрывается. Одним словом, седьмой день – восьмая верста.