Владимир Топорков - Наследство

А Бобров и в самом деле волновался и не находил в этом ничего странного: всю жизнь он занимался другим делом, жил землёй, искренне любовался, как после майских дождей растворяется почва, становится какой-то творожистой, и острые всходы, прокалывая её, тянутся к солнцу. А потом среди июля загуляет лёгкий ветер над зелёным безбрежным морем, и покатятся отливающие сизой темнотой переливчатые волны набирающих силу хлебов. Именно этим предчувствием спелого хлеба и жил всегда Бобров.

Но сегодня ему предстояло сделать новый, совсем неизвестный шаг. Что скажет он школьникам? Да и есть ли ему о чём поведать ребятам? Все предшествующие дни Бобров жил этой тревогой, и сегодня она не улеглась в нём, сжимала тугой пружиной душу, и, кажется, впервые после болезни он ощутил глухой сбой в сердце.

Бобров долго дожидался Ангелину Петровну, мучился и страдал в одиночестве, но когда наконец в школе начали появляться ученики, как-то ожил, немного успокоился. Директор повела его в девятый класс. Наверное, странно выглядел со стороны, в глазах ребят, этот смущённый, уже немного источенный годами человек. Бобров дождался, пока директор представит его классу, и, заговорив о предмете, которым им предстоит заниматься, неожиданно почувствовал, что постепенно уходят неуверенность и страх, а слова наполняются логическим смыслом целесообразности дела, которому ему предстоит служить.

Он вдруг на секунду вспомнил умирающую на глазах рязанскую деревню Ларисы, своё теряющее хлеборобов село, утрачивающую плодородную силу землю, и, кажется, впервые понял, что перед ним сидят люди, которым должны передать эстафету добра или зла они, старшее поколение. И от того, каким разумом наполнить головы этих людей, зависит, будут ли царить на земле беспокойство, доброта и благородство, или, наоборот, равнодушие, зло и насилие.

Бобров говорил о механизации, которая способна облегчить тяжкий хлеборобский труд, о техническом прогрессе, который должны привнести на поля они, люди грамотные, подготовленные, молодые. Наверное, говорил он немного с пафосом, но класс слушал внимательно, и это его успокоило – значит, понимают ребята, значит, бьёт в точку…

Потом он заговорил о человеке на земле, без которого мертва любая идея. Только человек – творец и созидатель – способен украсить жизнь, ощутить, как пахнет спелый хлеб, весенние цветы, грибная сырость в августовских лесах, кипенная таволга на июньских белеющих лугах. Не удержался Бобров, вспомнил и о конкретных людях, с кем ему приходилось работать, о Степане Плахове, например, и снова почувствовал, что нашёл контакт с классом.

А впрочем, похоже, переоценил себя Бобров, здорово переоценил. Он закончил рассказ, попросил задавать вопросы, и сразу взметнулась рука на первой парте. Вихрастый веснушчатый паренёк поднялся, одёрнул куцый пиджачок, спросил сиплым голосом:

– Вот вы, Евгений Иванович, хорошо говорили о земле. А между прочим, сами ушли из колхоза. Непонятно получается…

Горечь появилась во рту, неприятно стало, холодно на душе, будто в грудь бросили стылую ледышку. Не ждал такого вопроса Бобров, хотя к ответу на него всегда был готов. Но ведь не расскажешь же этому пареньку, да и всему классу, перипетий их борьбы с Дунаевым. А впрочем, и об этом, наверное, стоит поговорить, только не сейчас, не на бегу…

Бобров видел, что ребята с напряжением смотрят на него, ждут, и сказал, что хороший вопрос ему задали, честный и прямой, в самую, что называется точку, и отвечать на него надо так же честно и прямо. Только на это сегодня не хватит времени.

Зазвенел звонок. Можно было уходить из класса, первый урок состоялся, но удовлетворения от этого он не чувствовал, какая-то тяжесть поселилась в душе. Бобров знал – ученики будут ждать его ответа.

После звонка Фокина Кузьмина вызвал начальник отдела милиции Смольников. Бравый подполковник, с нескрываемым интересом разглядывая завхоза, спросил с ухмылкой:

– Ты, что ли, Кузьмин?

– Он самый…

– Говорят, бузотёр большой. Надо бы тебя подольше подержать, да только ни к чему. Чего бестолку на тебя харчи тратить?

– Значит, отпускаете? – обрадовался Кузьмин.

– Значит, отпускаем. Только смотри, попадёшь другой раз – всё от звонка до звонка отслужишь. Понял?

– Понял! – Кузьмин подумал: Егор Васильевич постарался. И правильно, кто ж ещё придёт на помощь, если не свои?

Дунаев встретил Кузьмина хмуро, и тот понял, что разговор будет не из приятных. Сжавшись на краешке стула, Кузьмин, казалось, слышал биение собственного сердца: оно стучало гулко и учащённо.

И этот стук, которого Кузьмин раньше не замечал, словно всколыхнул его, в нём зашевелилась злость, и он вдруг подумал, что и с его стороны безропотной покорности теперь не будет, не для себя одного старался. И пусть о чём угодно говорит сейчас председатель, Кузьмин даст ему понять, что отныне они повязаны одной верёвочкой и судьбой.

Дунаев оторвал тяжёлый, какой-то сонный взгляд от стола, спросил хрипло:

– Значит, явился? Ну и как прикажешь считать твоё отсутствие – отпуском или длительной командировкой?

– Считайте отгулом. – Кузьмин пытался иронизировать. – Как там молодёжь говорит: два отгула за прогул…

Завхоз глядел таким тупым, пустым, будто в комнате, кроме него, никого не было, взглядом, что Дунаев взорвался:

– Да ты что, и в самом деле решил из себя дурака корчить? Почему напился? Сколько тебя можно предупреждать? Ведёшь себя, как мальчишка, хоть и лысину нажил…

– Лысина ума не прибавляет, – усмехнулся Кузьмин. – Наоборот, учёные люди говорят, что это происходит превращение головы в задницу, сначала по форме, потом и по содержанию.

– Вот у тебя она точно в задницу превратилась! – Дунаев вскипел ещё сильнее. – Столько лет мужику, а всё неймётся… Скажи, деньги тебе вернули?

– Вернули…

– Ну, хоть тут слава Богу. – Дунаев облегчённо вздохнул – значит, до главного в милиции не докопались, не открыли кузьминские штучки-дрючки, а это самое главное.

Егор Васильевич сразу воспрял духом.

– На товарищеский суд пойдёшь, – сказал Кузьмину, – там с тебя стружку снимут, но на работе оставят, понял?

Однако завхоз покачал головой, и Дунаев опять повысил голос:

– Ну, чего пыжишься, что непонятно? Недоволен, что ли? Кузьмин отрицательно покрутил головой.

– Недоволен.

– Да, ты, оказывается, нахал, дорогой Михаил Степанович! Уж не думаешь ли, что деяния твои доблестные простить надо? Моли Бога, что и так легко отделался, только похудел немного.

– На милицейских харчах не поправишься… А я помощи от вас ждал-ждал, да, видать, зря…

– Я звонил куда нужно. – Дунаев невольно похолодел: осмелел Кузьмин, надо его одёрнуть, на место поставить и на том разговор закончить. Пусть спасибо скажет, что уголовное дело не завели, деньгами не заинтересовались… А пятнадцать суток отсидел – так не барин, умом крепче станет.