Владимир Топорков - Наследство

И в Зареченске Кузьмин всё обтяпал – лучше не придумаешь. Оказывается, племянница у него там врачиха, Елена Алексеевна, живёт. Эх, Елена, Елена, сладкая женщина!

Они с Кузьминым приехали часа в два, и Елена Алексеевна ситуацию поняла с полуслова. Они съездили с Кузьминым в больницу за инструментом, и потом Елена сделала несколько уколов, обезболила рану.

Боль отступила сразу, и, когда Елена ковырялась в руке, Егор постанывал, скорее всего, только от страха. Она заставила пальцами пошевелить, и засмеялась тихо, как горлинка лесная:

– Вы счастливый, Егор Васильевич, даже не в рубашке, а в телогрейке родились! Только мякоть повреждена, дробинки вышли насквозь. Три шва наложила, чтобы кожу натянуть. Теперь с неделю надо отлежаться. И желательно под контролем врачей.

– У тебя и отлежится, – сказал тогда Кузьмин, и заметил Егор – она не засмущалась, ответила буднично как-то: «У меня так у меня».

Квартира у Елены двухкомнатная, внутри небогато, но Егора это не волновало – разберёмся, диван в гостиной, кажется, стоит, так что нормально. Немного смущало, как он останется один на один с чужой женщиной. Кузьмин по дороге рассказал ему грустную историю Елены. Муж её, тоже врач, прошлым летом разбился на мотоцикле, и с тех пор живёт она одна.

Как у них всё произошло, Егор и сейчас отчёт не даст! На четвёртую ночь поднялся он, зашмякал босыми ногами по стылому полу, тихо прокрался в её комнату, и Елена не крикнула, не оттолкнула, наоборот, огненными сухими губами впилась в него, как припала в жару к стылой воде… Голова закружилась у Егора, будто от долгой болезни, он замычал, повалился на горячую постель, потонул в забытьи…

Кузьмин приехал в пятницу, и, наверное, сразу, подлец, раскусил, что они с Еленой сладкую, как мёд, свадьбу справили, за столом сидел, улыбался котовской улыбкой. Елена бегала на кухню по-девичьи лёгкая, как воздушный шарик. Собрав закуску на стол, присела, успокоилась, но глядела не на дядю, а впилась в Егора так, что тому дышать стало тяжело. Под столом нашёл её тапочку, придавил, но Елену и это не смутило – только лицо вспыхнуло каким-то ликующим светом, а глаза колодезной свежести давили и давили Егора в упор, как два ружейных ствола…

Они долго просидели за столом. Кузьмин опрокинул несколько рюмок, тыкал вилкой в скользкие солёные огурцы, рассказывал о колхозных делах. Выходило, что там всё нормально, Женька командует с умом, надумал перед севом проверку техники провести по бригадам, и мужики зачесали затылки, забегали порезвее. И ему, Кузьмину, пришлось помотаться изрядно, поэтому раньше не приехал. Бобров его заставил по складам в поисках частей, будь они трижды неладны, блукать с утра до ночи, месить грязь на дворах да всяких кладовщиков и заведующих обхаживать, как красную девку. Рассказывая об этом, Кузьмин зыркал на Елену, потихоньку улыбался, но Елена, святая душа, тонких взглядов этих не улавливала, сидела, смотрела в одну точку.

Уже перед отъездом, когда она на кухню выпорхнула, Кузьмин подмигнул хитровато, сказал будто невзначай: «Дома у тебя, Егор Васильевич, хоккей, как молодёжь говорит. Видел Ларису Фёдоровну, когда из школы возвращалась, говорил с ней. Огорчена она, что не позвонил и в поездку эту, как юнец на свиданье, убежал, даже в известность не поставил. Но я её успокоил, сказав, что служба такая срочная задалась, и она улыбаться стала. Так что отдыхай, Егор Васильевич, набирайся сил», – опять подмигнул.

После объезда Кузьмина они уселись с Еленой играть в карты, в незатейливого «дурака», и Дунаев попытался выговорить ей за этот недвусмысленный взгляд. Но Елена сказала, как отбрила: «Интересный ты, Егор, мужик, по чужим постелям шастаешь, а трусишь: хочешь и рыбку съесть, и не намочиться». Кажется, и сейчас щёки полыхают огнём, а тогда Егору показалось, что мерзлота сковала грудь, и он залепетал, как провинившийся школьник: «Да что ты, Лена, что ты, не подумай плохого».

Но вечером, когда легли спать, Елена отвернулась к стенке, захлюпала носом, и Егору стало страшно. Он с трудом оторвал её лицо от подушки, повернул к себе. Лицо было сухое, жаркое, как после бани, и этот огненный ток крови опять задурманил мозг, утопил Егора в сладкой истоме до утра.

Может, догадалась Лариса об этой неожиданной встрече, об испепеляющей любви, вспыхнувшей в нём? Разве можно от женщин скрыть биотоки эти? Как пронзительно-сине смотрела она вчера на Егора, точно внутренности перебирала, ощупывала своими мягкими пальцами. Егору в собственном доме показалось неуютно.

Лариса не стала спрашивать, где он был все эти дни, и это тоже волновало. Алиби он заготовил стопроцентное, как говорят юристы, мог бы долго рассказывать жене, как таскался он все дни по стройке, месил грязь (а там, на юге, тоже мокрядь, чичер, солнышко неприветливое, и море холодом дышит), ругался со строителями, но Лариса упорно молчала. Пришлось самому за ужином начинать разговор, стараться спокойно, обстоятельно всё рассказывать – и о перебранках со строителями, и о неописуемых мытарствах с билетами – куда только начальство смотрит! – и о том, как поранил он руку на стройке, задев вгорячах за ржавый крюк, распахнул мышцу. Теперь, правда, всё «тип-топ», полный ажур, вот только лёгкая повязка, а раньше было чертовски больно. Конечно, он не нуждается в сострадании, но…

Сегодня можно признаться себе, что как раз на сострадание жены, на её душевное расположение и был рассчитан этот разговор. Но Лариса точно заледенела, и даже когда он стащил с себя новую рубашку – старую, окровавленную Кузьмин забрал с квартиры врачихи, а эту купил – показал забинтованную руку, она осталась холодно-спокойной, как изваяние, только чуть-чуть дрогнули губы. И тогда он не сдержался, понёс несусветную дребедень про тоску по жене, про то, как снилась ему Лариса там, в неприветливой южной гостинице, которую уже давно не топят, только ясные тёплые воспоминания о доме ощутимо согревали его, и как он благодарен, что рядом с ним живёт, делит его тяготы пополам вот такой чудесный человек.

Лариса опять остудила его своим пронзительным взглядом, сказала, показалось, ироничным тоном: «Ты, Жора, всё преувеличиваешь! Успокойся, милый!» И ушла в спальню величественно, как пава, оставив его одного в комнате.

Егору показалось, что даже одежда на нём обвисла, как на огородном чучеле, стала неудобной, и он долго просидел в кресле, а потом не придумал ничего лучшего, как заглянуть в шкафчик, набулькать в стакашёк водки, и выпитая влага разгорячила память. Поплыла перед глазами Елена, тонкая, обжигающая, и он вцепился в волосы. Да, в сложную ситуацию он попал, и какой выход – только Бог, если он есть, знает…

Сегодня утром Лариса опять была холодной, равнодушной, и неожиданно пришло в голову сравнение: как скала. Видел Егор такие скалы на Севере, когда служил на затёртом среди гор аэродроме. Лариса молчком подала на стол поджаренную яичницу, сложила бледные руки на животе и долго смотрела в одну точку.