Владимир Топорков - Наследство

Бобров после первого дня работы больше не встречал Озяба Ивановича и сейчас даже удивился, увидев старика в дверном проёме. Кажется, помолодел Николай Спиридонович, щёки порозовели, налились молодой упругостью и глаза весёлые, будто искры высекают. Николай Спиридонович резво сбежал с крыльца, руками показал на дверь:

– Прошу в гости, Евгений Иванович!

Пришлось спрыгнуть на землю, поздороваться со стариком.

– Некогда гостевать, Николай Спиридонович! Вот если бы Воронок не остановился, так, извините, мимо и проскакал бы.

– Ну, Воронок – конь учёный, – засмеялся Белов, – разве он может мимо проехать…

– Раз уж встретились, – Бобров замялся, – хочу вам Николай Спиридонович, вопрос один задать…

– Давай свой вопрос, Женя, – Белов приветливо взглянул на своего собеседника. – Только, может быть, лучше в доме, за чашкой чая? У меня сейчас заварочка такая – аромат сплошной… Черёмуховый лист, зверобой, душица, – вся систематика растений в чайнике.

– Нет, – сказал Бобров, – за чай спасибо. Только я тороплюсь в контору. Остался за председателя. Как-нибудь другим разом. А вопрос мой про эрозию…

– Горько стало?

– Горько…

Белов вздохнул, помрачнел лицом:

– Ты небось мои записки не умудрился прочитать?

– Откровенно говоря, нет. Времени не нашлось.

– А ты найди, найди времечко. Там и ответ на свой вопрос найдёшь…

– Обязательно найду. Сегодня же и засяду…

– Ну и хорошо, – и старик протянул влажную руку на прощанье.

Вечером после поездки на ферму Евгений Иванович заглянул в свой кабинет, в ящике стола нашёл папки с бумагами, спрятанными в первый день, и уселся читать. На первой странице размашистым почерком Белова были выведены слова Василия Васильевича Докучаева: «Нет цифр, какими можно было бы оценить силу и мощь нашего русского чернозёма. Он был, есть и будет кормильцем России».

Когда-то увезли в Париж в Международную палату мер куб русского чернозёма, где метровый слой отливал грачиным крылом, и немало зевак приходило взглянуть на это чудо природы. Но чтоб больше не смущал людей, спрятали этот незатейливый экспонат на чердак музея, а русский чернозём скуднеет и скуднеет, теряет силу, как теряет её человек к старости. Только можно ли говорить о старости чернозёма, который «будет кормильцем?»

Будет (Евгений Иванович на миг представил, что, написав это, наверное, Озяб Иванович, глубоко вздохнул), если человек позаботится о силе земли. Но история эксплуатации чернозёма прошлого века наглядно свидетельствовала о том, что алчность помещиков и капиталистов вела к страшному оскудению земли, и та кормилица-мать, которая исстари кормила и одевала мужика, вдруг стала злой мачехой. Один любопытный документ приводит в записках Николай Спиридонович из архивных документов Воронежского уездного комитета: «В короткий исторический период местность уезда изменилась до неузнаваемости. Леса поредели, и сократились их площади, реки обмелели или местами совершенно исчезли, летучие пески надвинулись на поля, сенокосы и другие угодья (распаханные), поля поползли в овраги, и на месте когда-то удобных земель появились рытвины, водоёмы, рвы, обвалы и даже зияющие пропасти, земля обессилела, производительность её понизилась, короче, количество неудобий увеличилось, природа померкла, естественные богатства истощены, а естественные условия обезображены».

Евгений Иванович прочитал эту запись, и невольно перед глазами встал овраг Пастуший. А не такая ли мрачная картина сегодня в этом году? В благодатном краю России, как в пасть ненасытного зверя, уходит чернозём, накапливается страшная беда.

Дальше он анализировал в своих записях, откуда пришла такая беда в чернозёмные степи.

Верил в силу леса как хранителя плодородия князь В. И. Васильчиков, помещик из недальнего села, охранявший вековые дубравы, которые и сегодня шумят листвой. У себя не дал помещик разгуляться топору, а в других местах? Евгению Ивановичу припомнились некрасовские строки:

Снова углубился в чтение Бобров и наткнулся на ещё одну цитату в записках Белова. Приведена она была из «Русского леса» Леонида Леонова: «Если не считать лесников, редко владевших доходчивым пером, мало кто писал на Руси, как отразится этот разгул торжествующего собственника на климате, земледелии и ландшафте любезного отечества».

Евгений Иванович оторвался от записей, вспомнил замечательный роман. Всякий раз, когда он берёт книгу в руки – этот своеобразный гимн русскому лесу, не перестаёт удивляться силе слова писателя, его искренности. Кажется, сам вступаешь под сень вековых лесов, шагаешь вместе с профессором Вихровым. Вспомнил Бобров, что о князе Васильчикове говорится и в романе, когда читает профессор Вихров обзорную лекцию о русском лесе. Как там? Ага, вспомнил: «Вот уж Аксёнов плачет над лесной статьёй Васильчикова, и все разумеют грядущую расплату…»

Разумеют ли? Да и только ли в этом беда? Вот и Николай Спиридонович вроде всё понимает, а глядишь сейчас на восходовские поля, и злость на теле струпьями выступает.

Евгений Иванович отвлёкся от записей, в шкафчике отыскал книгу Василия Васильевича Докучаева «Русский чернозём». Ещё в первый день приметил он три докучаевских серых тома в шкафу у Белова. На пожелтевших страницах пестрели восклицательные знаки, чёрточки, полоски. Значит, частенько заглядывал он сюда, читал с пристрастием, увлечён, судя по этим пометкам.

Размышлять и восхищаться есть чему. Даже тому, что почти семь лет жизни Василий Васильевич посвятил своей главной книге «Русский чернозём», или тому, что только за два летних сезона прошёл и проехал он по России десять тысяч вёрст. Заставь сейчас любого повторить этот подвиг!

В трёхтомнике нашёл Бобров отчёркнутые, видимо, Николаем Спиридоновичем, строки: «Если желают поставить русское сельское хозяйство на твёрдые ноги, на торный путь и лишить его характера азартной биржевой игры, если желают, что оно было приноровлено к местным физико-географическим (равно как и историческим и экономическим) условиям страны и на них зиждилось (а без этого оно навсегда останется биржевой игрой, хотя бы годами и очень выгодной), безусловно, необходимо, чтобы эти условия – все естественные факторы (почва, климат с водой и организмы) – были бы исследованы по возможности всесторонне и непременно во взаимной их связи».

Прочитал эти строки и задумался. Как точно определены задачи и науки, и практики. Много лет с тех пор прошло, а стали ли эти слова краеугольным камнем сельскохозяйственной науки? Не чаще ли наоборот: кавалерийским наскоком упорно пытаемся делать одно и забываем о другом? О каких тут естественных факторах в комплексе может идти речь!