Владимир Топорков - Наследство

Вот только поймёт ли его Люба? Она – женщина с норовом, упрётся, как бык на скользком льду, с места не столкнёшь. Почему-то на память пришла Лариса. Грустная она сегодня была. Может быть, несладко живётся, говорят, в каждой хатке – свои неполадки. Только вряд ли у них с Егором Васильевичем неполадки эти есть… Хоть и заметно волновалась Лариса, на лбу даже жилка билась напряжённо (родная понятная жилка), не надо на свой счёт это относить. Не будоражит Ларису память прошлого, это, как Гриша Культя говорит, «как есть» не беспокоит, светлые счастливые дни заслонили дымкой прежние годы. Да и у всех ли людей сохранилась связь с прошлым? Иногда глядит на некоторых Евгений Иванович и чувствует – нет, их не тревожит «плюсквамперфект», не отягощает сегодняшнее бытиё тяжким грузом воспоминаний. Так-то оно проще.

Что из того, что он никак не может забыть о Любе? Наверное, она ни разу о нём не вспомнила за это время. Или вон Кузьмин, живёт не охает, хотя на его совести тракторист Сашка, у него должна цепенеть кровь при виде тётки Степаниды. Вчера тётя Степанида искренне обрадовалась, когда, возвратившись домой, рассказал о своей встрече с мужиками, о возникшем желании восстановить родительский дом.

– Правильно, Женя, – и помолчав, добавила: – Вот бы мать обрадовалась…

В кабинете Дунаева полутемно. Запотевшие от дождя окна еле пропускают свет с улицы, но даже в сумраке заметил Бобров: у председателя чудесное настроение, улыбка растянула рот. Удивительным это показалось Евгению Ивановичу, но он не стал спрашивать о причинах весёлого настроения, только усмехнулся про себя, когда на пороге кабинета столкнулся с Кузьминым. «Ну, ясно, дружки-приятели о чём-то весело толковали».

Егор вскочил из-за стола, долго тряс руку Боброву, сказал полушёпотом:

– Предвижу твой вопрос, будешь о здоровье спрашивать, да? Так вот докладываю – всё нормально! В рубашке родился я, Женя! Осколки ствола только по касательной мякоть чесанули. Можно сказать, чиркнули. Так что шрам почти затянулся. И не стоит об этом говорить больше… Было, да прошло, понял?

– Лариса знает?

– А зачем? Меньше знаешь – меньше голова болит. Кто много знает, того убивать пора…

Бойко, хоть и вполголоса, – а вдруг кто за дверью их услышит, – говорил Егор Васильевич, посмеивался с ехидцей, и Бобров понял – специально для него председатель этот весёлый тон избрал, чтоб меньше думал о случившемся, не проболтался, больше помалкивал.

Бобров составленный договор с Плаховым положил перед Дунаевым, и тот сосредоточенно углубился в чтение, а когда закончил, опять резво вскочил, со лба отбросил волосы:

– Интересный документ! Значит, опять кулаков в деревне плодить начинаем! От чего ушли, к тому и пришли.

– Что-то не понимаю, Егор Васильевич! – удивился Бобров.

– Тут и понимать нечего, всё как божий день ясно. Выходит, колхоз даёт Плахову сто гектаров, технику, а он стрижёт купоны?

– Но он стрижёт купоны, как ты выражаешься, не бесплатно. Мы в договоре предусмотрели налог за землю, Плахов возмещает арендную плату за технику, сам оплачивает удобрения, семена, материал. Тут прямая выгода колхозу…

Егор схватил бумагу со стола, ещё раз пробежал глазами по страницам и с досадой отбросил договор в сторону:

– Не поймёшь ты, Евгений Иванович, главного. Ну, оплатит всё это Плахов, а себе сколько оставит?

– Десять тысяч!

– Так что он – шабашник? Южанин, да? Да мне за это колхозники горло перегрызут… Скажут: «Ты, Егор Васильевич, Плахову дал возможность заработать, и нам гони такую возможность».

– Так пусть всё берут, – усмехнулся Бобров, – только у нас желающих мало. Вот один Плахов только и выискался. А остальных нынешнее положение – работать кое-как и жить безбедно – удовлетворяет, и они помалкивают. А земли у нас всем хватит.

– Не с того конца ты к этой проблеме подходишь. Выходит, колхоз надо на мелкие куски дробить, да? Тогда зачем его создавали?

– А ты считаешь, правильно, что создавали? Мы с тобой в институте изучали историю. На лозунгах в Октябрьскую революцию было вроде написано: «Землю – крестьянам», так? А тринадцать лет спустя ту землю отобрали.

– Ну, знаешь, Бобров! Не отобрали, а объединили. Сделали из «моего» «наше». Теперь во всех программных документах записано: «Колхоз – школа коммунизма для крестьянства».

– Это ты смещаешь акценты, Егор Васильевич! Из «моего» не «наше» сделали, а «ничьё». Теперь за землю никто не несёт ответственность. А насчёт «школы» ещё поспорить надо. Ведь в любой школе учиться надо, а мы себя наукой не утруждаем, шпарим прописными буквами высокие слова, в их смысл не вникаем.

Егор поднялся из-за стола, подошёл к окну, платком вытер вспотевшее стекло, и в кабинете посветлело.

– Ладно, Евгений Иванович, – сказал, повернувшись, миролюбиво Дунаев, – так мы долго будем спорить. Теоретики из нас хреновые, да и не надо нам теорией заниматься. Есть кому на этом деле зубы ломать. Давай так поступим – пусть Плахов начинает работать, а мы на заседании правления всё обсудим, всё-таки коллективный разум – он сильнее.

– Ну ладно, – махнул рукой Бобров, – поживём – увидим. Только у меня ещё один документ есть – записки Белова.

– Что, тот уже в мемуары кинулся? – хохотнул Дунаев. – Узнаю брата Васю! Только две недели на пенсии, а уже строчить начал! Так скоро и на анонимки перейдёт, у них так, у пенсионеров. Сразу на эпистолярный жанр перекидываются.

– Да нет, – Бобров с озабоченным видом посмотрел на председателя. – Эти записки – не эпистолярный жанр и не анонимки, а интересные рассуждения о земле нашей.

– А-а, тогда понятно… – опять хохотнул Дунаев. – Как же, как же, он мне про эти свои бредовые идеи рассказывал. Он так и старика Докучаева цитирует, и Вильямса вспоминает. Так?

– Так… Но дело не в цитатах. Белов о земле тревожится.

– Он лучше бы о себе беспокоился, – внешне сокрушённо промолвил Дунаев, – здоровье у него не богатырское.

Дунаев походил по кабинету, припадая на левую ногу, открыл форточку, высунул руку на улицу.

– Мжит дождичек, – довольно засмеялся Дунаев. – Вот кто заглавный для нашей пашни. А эти бредни оставь, я их почитаю. Глядишь, может быть, поумнею, – и с вызовом посмотрел на Боброва. – А теперь давай о наших делах поговорим, о севе и прочем.

Бобров рассказал о последних новостях, о проверке техники, о своём споре с Мишкой Приставкиным, но Егор, усевшись опять к столу, казался равнодушным. Весёлое настроение источилось без остатка. В такт словам тихо постукивал он пальцами по стеклу, и Евгений Иванович понял – далеко где-то сейчас Дунаев, незримо в другом месте присутствует.

А Дунаев и в самом деле вспомнил сейчас Елену, и ему опять захотелось в её тихую уютную квартиру. Там сладко спалось бы под монотонный шелест дождя за окном, и не надо выслушивать эти новаторские, будь они неладны, идеи Боброва, будто один он такой умный со своими Беловым и Плаховым. Ладно, Белов – тот мечтатель тихий, всю жизнь голову под рукой прячет, Плахов – рвач порядочный, выгоду копит, а Евгений Иванович, Женька Бобров, чего в эту компанию затесался? Может быть, потому что семьи нет? Скучно в пустой квартире, когда постель холодная, да? Ему вот такую, как Елена, она бы его грусть разогнала…