Владимир Топорков - Засуха

– В воскресенье жди, братка. На выходной приду…

– Не дури, – сказал тихо Андрей.

– Ладно, учи свою жену квас варить, – Лёнька садился на повозку вроде посветлевший. Может быть, последнее его намерение придало силы, немного развеселило?

Закрутились колёса, спицы словно блестящий круг образовали, а Илюха всё дёргал вожжами, торопил лошадь. Лёнька махнул брату рукой, дескать, иди домой, но Андрей всё стоял и стоял, глотал сухую пыль, поднятую телегой, моргал часто. Уже юркнул резво Бабкин в контору, за кустами скрылась телега, а Андрею не хотелось идти домой. Понимал он: придёт – и темень одиночества поглотит его, заноет душа, размозжит тело, как могучий молот.

Степь под жарой – словно ленивая корова, разлеглась покойно, чуть шевелит ковылём и пырьём. Вздрагивают сомлевшие метёлки овсюга, раньше времени выброшенные этим цепким сорняком. За жизнь свою борется стойко, по-солдатски. Положишь семя его на сухую руку – ползёт, как муравей, норовит соскочить с руки, впиться клещом в землю, чтоб родить новое потомство.

Подумала об этом сейчас Евдокия Павловна и усмехнулась: а разве люди не так? Поездила она по району и несказанно удивилась: сколько брюхатых баб, прости Господи, в деревнях – просто взрыв какой-то. За годы войны она отвыкла от этого, женщины в деревнях, как щепки сухие, поджарые, сумрачные лицом, а сейчас словно мальвы в поле – порозовели, соком налились, животы свои носят, как генералы. Кажется, стараются женщины восполнить великие военные потери, снова наполнить жизнь звоном детских голосов, тишиной, радостью, отлюбить за долгие годы разлуки.

Ехала Сидорова в дальнее село Товарково, забытое Богом и начальством. Всё-таки тридцать километров от райцентра, даже на лошади не сразу доберёшься, а пешком? Но за военные годы научились люди пуще всего надеяться на собственные ноги, раз-два – и пошли-потопали, в любой край огромной державы. Да не просто налегке, а с младенцами, с чемоданами и мешками, в драных, с оторванными подошвами обутках, а то и просто «раззуком», как выразилась одна украинка. До костей стирали ноги, будто это не больная плоть человеческая, а бесчувственная деревяха под острым рубанком.

Видела не раз Сидорова, как таскали женщины с Хворостинки семена. Два пуда в мешок и пополам верёвкой перевяжут – получается вроде верблюд двугорбый, если эту поклажу на плечи взвалить. Вот и качаются женщины, как караван в пустыне, бредут по осклизлому или просыпающемуся, напитавшемуся водой снегу, по лужам, чавкающей грязи. Если и надо ставить памятники – то вот этим великим и величественным, как царицы, русским бабам, которые всю войну, весь фронт несли на своих плечах и в прямом, и переносном смысле. Думалось тогда, что никогда не вернётся тихая радость в дома, подсушила, измочалила её война, вымела корявой метлой утрат и потерь, навсегда захлопнула жёсткие ставни сердец.

Но вот пришёл мир, и оттаяли женские души, вытолкнули пугливые ознобы, которые заставляли внезапно просыпаться, зеленеть лицом, как под ветром-сиверко, разогнали сгустки мрака, и хоть не часто, но светятся лица улыбками. Конечно, память – вещь цепкая, она оставляет свои зарубки, жёсткие замеси, а для вдов вроде Ольги Силиной война ещё не кончилась, она в голове, в мозгу, в сердце, грохочет гулкой канонадой и будет долго звучать, как горный обвал, отдаваться в углах резким, болезненным звуком.

А материнские слёзы, чёрные сгустки в памяти про невернувшихся с войны сыновей и дочерей? Это как тавро, ожог на сердце, который никогда не покраснеет, не приобретёт нормальный цвет, будет болеть сквозной ножевой раной. Не может Сидорова смириться с потерей своего сына, не выскрести его из памяти ни ножом, ни острой лопатой, ни стесать яростно топором. Хорошо, что муж вернулся из госпиталя, порозовел, перестал кашлять, – этот раздирающий кашель и сейчас стоит в ушах, – но слабость ещё не преодолел, вроде ветром его колышет, как занавеску на окне.

Старается он не показать Евдокии свою немощность, точно плотной кольчугой закрывается, стараясь обходить разговоры о здоровье, но разве спрячет он своё состояние от жены? Скоро двадцать пять лет, как вместе, в одной упряжке, лепят на шаткой земле своё счастье и благополучие. Правда, плохо лепят, хоть и стараются, бревно за бревном, кирпич за кирпичом укладывают на хилый фундамент бытия. Жизнь что ли такая трудная?

Любит мужа Евдокия, хоть на партийной работе пришлось ей постоянно вращаться в мужском кругу, и кое-кто наверняка на неё имел виды, а двое – не хочется вспоминать – в открытую предлагали постель разделить, только кроме отвращения ничего от них не осталось. Не осталось, и хорошо – будет легче нести голову, чище сердце станет, на нём не зацепятся, как паразитическое растение-заразиха, грязь и пошлость.

Может, поэтому легко Евдокии с мужем, каждое его возвращение – как свежий ветер в открытые ставни, тихая радость, новизна ощущений. Муж любит радоваться домашним уютом, теплом, ночной тишиной в посёлке, умеет слушать жену, вместе с ней радоваться и восхищаться.

Вот и вчера он приехал поздно вечером, пришёл пешком со станции, вошёл тихо, без стука, без скрипа, наверняка боясь потревожить её сон, оберегая покой, но Евдокия нутром, бабьей своей сущностью чувствует его за версту. Не зря же она вчера днём металась, не находила себе места и в постели лежала с пустым, неморгающим взглядом, пялилась в темноту. И когда вошёл Николай, вскочила на твёрдые ноги, побежала в прихожую, обняла мужа и уплыла куда-то ввысь, как пушинка.

Если бы лет двадцать назад Евдокии сказали, что человек и на пятом десятке лет может возвышаться любовью, она бы не поверила, посчитала того неисправимым романтиком и фантазёром. Только сейчас она убедилась, что это вдохновенное чувство делает человека добрее, начиняет мудростью, зрелостью и стойкостью. Да, что-то в душе и сознании отмирает, уходит, но главное, стержневое, остаётся. И это главное, как посох в долгом и тяжком пути…

Евдокия Павловна последние годы ездила по колхозам на лошади, а раньше любила ходить пешком. Но наверное, сказываются годы, старится человек и выбирает участь полегче. Едешь на пролётке и устаёшь меньше, думается спокойно.

Правда, в первое время её, горожанку, такие поездки немного пугали. Надо было научиться запрягать лошадь, заботиться о ней. Как курьёзный сейчас вспоминает Сидорова один случай в Ивановке. Когда она запрягала лошадь и по-мужски поднятой ногой сдавила хомут, чтоб завязать супонь, грохнули мужики на конюшне, стало страшно неудобно, стыдно, а что делать? Им бы, мужикам, лучше отвернуться в нужную минуту, догадаться помочь, чем потешаться…

Начиналось Товарково. Заросло село сорняками, как зелёные фонтаны на навозных кучах, бушует лебеда, темнеет чернобыльник в человеческий рост на пустырях. В низинах, как уланские шапки, маячит лисий хвост, а на взгорках колышется, переливается волнами шелковистый мятлик.