Владимир Топорков - Седина в голову

Опять выходил какой-то перебор, и Коробейников сказал твёрдо:

– Выходи, я тебя благословляю, или как там в таких случаях говорят… Только об одном прошу – не забывай меня. Мне плохо будет без Юрки.

За внука Коробейников много страдал, в его воображении рождались одна картина мрачнее другой – как плачет он, поставленный в угол за какие-нибудь детские проказы, или ревёт, когда хлещут ремнём, чувствует себя малым разнесчастным человечком, неприкаянной былинкой. Но зимой внук приехал на каникулы – Татьяна с ним не осталась: надо было быть на работе – и в долгих вечерних беседах он выяснил, что Юрке неплохо живётся. Василий Кириллович (отчим, стало быть) любит с ним по воскресеньям кататься на лыжах, а в субботу берёт в заводской профилакторий, и они там ходят в баню.

– Ты знаешь, дедуля, какая там жара? – восторженно спрашивал Юрка, – как в какой-нибудь Сахаре…

– А ты в Сахаре был? – подзадоривал он внука.

– Нет, но там Василий Кириллович был – в Нигерии. Он, знаешь, там завод большой строил, такой огромный заводище.

Юрка разводил руки в стороны, пытаясь наглядно показать деду масштабы этой стройки, но Михаил Петрович морщился болезненно, кисло – в голову лезли ревнивые мысли – видно, окрутил ребёнка своими рассказами, а этот, лопоухий, и рад без ума, что ему сочиняют красивые сказочки. Но ночью, когда Юрка, как воробей в зимнюю стужу, забился ему под руку, Коробейников сердито подумал про себя: а чего ты с ума сходишь? Тебе что, хотелось бы, чтобы Юрка как яблоня-дичок, колючий и рогатый рос?

…За окошком мелькали леса, омытые дождём. Были они какими-то одухотворёнными, прохваченные светом, наполненные разлившейся зеленью. Размышления о сыне и внуке немного успокоили Коробейникова, словно в глубь спрятали его тяжёлые думы о предстоящей больничной жизни.

После майских праздников, которые – так совпало – пришлось проводить Михаилу Петровичу в поле, – шёл сев, немного запоздавший, затянувшийся в этом году – он поехал в больницу. Его долго водили по кабинетам, расспрашивали о жизни, будто хотели не только выяснить о его болячках, а написать обширный фолиант, роман или повесть, что-то своего рода «Житие несвятого Михаила», как зло он подумал про себя. В гастрокабинете заставили глотать провод с горящей лампочкой на конце, и, наверное, в первый раз в жизни стало так неприятно страшно, может быть, даже страшнее, чем под миномётным огнём…

Вот такое ощущение перенёс Коробейников, когда молодой доктор Владимир Петрович колдовал над ним, а потом вынес решение, как приговор:

– Язва у вас, Михаил Петрович!

Доктор заметил, наверное, как ледяными стали глаза у пациента, в них что-то надвинулось, раздвоилось, раздвоились все предметы, и он, смягчив свой удар, сказал неторопливо:

– Да вы не переживайте, Михаил Петрович. Вот полечитесь, и заживёт ваша язва, зарубцуется. Это всё от нервов, болячки ваши.

«Твоими устами да мёд бы пить», – подумал про себя Коробейников и почувствовал, как побагровело лицо. Наверное, каждая жилка в нём затрепетала, сделалась упругой. Значит, и его нашли болячки, значит, и он скоро отправится к своей Надежде, ведь у неё тоже начиналось с язвы, а потом этот страшный рак, который будто острыми щупальцами высасывает человеческие силы, делает лицо прозрачным, как лист бумаги. Именно такой ему запомнилась Надежда перед смертью – бледная, какая-то белёсая, с трясущимся ртом и запавшими, как в глубокую яму, глазами.

Михаил Петрович упросил врачей не укладывать его сразу, сейчас. Надо было съездить домой, собрать бельё, отдать необходимые распоряжения по совхозу, встретиться с младшим сыном – Петром, который служил в армии под Москвой.

Он крутился все эти дни, как белка в колесе. За сутки смотался в Москву, разыскал воинскую часть.

Петька прибежал на КП радостный, возбуждённый, синь ясного неба отливалась в его глазах. Коробейников не видел сына почти год, всё не находил времени выбраться с этой чёртовой работы, которая держит приковано к себе, как собаку на рыскале, ему было даже неудобно перед сыном за такое невнимание. Эх, была бы жива Надежда, она бы десятки раз смоталась в часть, а мужское сердце, наверное, действительно каменное, жёсткое, без сострадания. Коробейников смотрел на сына растерянно, виновато, в глазах увлажнилось, но Петька не заметил этого пасмурного состояния. Кажется, сын за время разлуки даже подрос, и вся форма «парадки» его делала привлекательным, стройным. Сын кинулся с объятиями, прижался, обдал горячим дыханием, и Коробейников окончательно сник, растерялся.

Петьке разрешили провести с отцом сутки, и они поехали в столицу, зашли на Арбат в ресторан, заказали обед. Надо было видеть, как сын уплетал борщ, блаженно улыбался. Как оказывается мало надо человеку!

Потом они поехали в гостиницу «Москва», где для Коробейникова был заказан номер. В просторной комнате Петька повалился на кровать и уснул мгновенно, сжав губы в горькую морщинистую щепоть.

Он спал до вечера, блаженно растянувшись, разморенный хорошей едой и нормальной обстановкой. Коробейников сходил в буфет, набрал самой дорогой закуски, и проснувшись, всё это снова Петька одолел в один присест. В густой кучерявой шевелюре (иногда Коробейников думал про себя, откуда у Петьки эта кучерявая шевелюра – и у него, и у жены волосы прямые, жёсткие) заметил отец первые проблески седины и с грустью подумал: вот и младший начинает познавать лихо. На щиколотках ног появились глубокие язвы, наверное, от сапог – Петька служил в пехотной бригаде и, видать, нелегко служба ему доставалась. С грустью подумал, как повзрослел сын, даже во взгляде появился какой-то мудрый отблеск.

Петька снова завалился спать, как провалился в глубокую яму, даже дыханья его не было слышно. Михаил Петрович несколько раз вставал за ночь, тихо подходил к кровати, поправлял, как когда-то в детстве, сбившееся одеяло. Он долго размышлял, говорить или не говорить сыну о болезни, и в конце концов решил – пусть пока не знает, незнание как панцирь будет ему прикрытием, чтоб не потерял парень душевного равновесия, чтобы новые заботы не надорвали и не сломили его.

В середине следующего дня Коробейников отвёз сына в часть, перед проходной стремительно прижал к себе и сразу оттолкнул: ну, шагай, Петро, служи дальше! Они заехали за Москву, Николай нашёл неприметную дорожку в лес между белоснежных берёз, и Коробейников попросил принести чемоданчик, такой удобный дорожный саквояж, где на все случаи жизни водилась бутылка водки, шмат сала с выступившей солью, хлеб.

Порядок этот давно был заведён Михаилом Петровичем, может быть, по пословице: едешь на день – бери харчей на неделю, всякое непредвиденное случится в дороге. Сейчас он был сыт, но встреча с сыном вдруг всколыхнула, вывернула душу наизнанку, и надо было вернуть равновесие, стряхнуть с себя грусть и усталость. В таких случаях – водка как лекарство, как благостная настойка, словно соскабливает с души засохшую накипь.