Владимир Топорков - Седина в голову

Утро было ветреным, стылым – даже через закрытые окна Михаил Петрович Коробейников ощущал холод, видел, как раскачивались верхушки берёз, только-только покрывшиеся бледно-зелёной листвой. Лохматые облака почти касались верхушек, причудливо закручивались и рассыпались на космы, похожие на дым. Погода словно добавляла мрачности, давила тяжёлым прессом на настроение, без того пасмурное и тоскливое.

Пожалуй, первый раз в таком состоянии уезжал из дома Михаил Петрович. От бессонной ночи разрывалась на части голова, ломили в запястьях руки, в душе словно вспыхнула война, такая неожиданная и ожесточённая. С одной стороны, Коробейникову надо давно было решиться на этот шаг, потому что с каждым днём он чувствовал, как слабеет, словно погружается в какой-то прожигающий насквозь сосуд, и когтистая болячка в самый неподходящий момент впивается в тело, будто хищная птица, тащит на себя все внутренности. Иногда по ночам, когда боль казалась нестерпимой, Коробейников метался по койке, словно пытался найти уголок, который бы согрел, утихомирил нарывающий живот. В такие минуты хотелось поскорее уйти, скрыться, умереть – одним словом, сделать что-то такое, чтобы больше не мучиться, не изнывать от тоски, от болей в сердце, острых, как шило.

С другой стороны – душа просила жизни, радости, человеческого общения. Умрёшь – и мир, где светит солнце, где радует тепло, внук, который у Коробейникова был любимым, исчезнет навсегда, канет в какую-то тьму, космическую бездну, превратился в неосязаемую пыль. Правы мудрецы, которые считают, что человек живёт до той поры, пока живёт память. Но память категория непостоянная, она имеет свойство стирать всё пережитое, тугой непроницаемой пеленой закрывать даже лица близких друзей, товарищей, а не только тех, с кем был знаком шапочно, по работе или по жизни.

Впрочем, бывают такие мгновенья и люди, которые постоянно в голове, в сердце, словно глубокие борозды о пережитом. Десять лет назад умерла жена Коробейникова Надежда, а мозг сохранил её облик, речь, походку, каждую чёрточку на лице. И, наверное, поэтому она часто снится ему во сне, говорит, как с живым, спокойно и размеренно, как умела говорить только Надежда. Голос её, бархатный, ласкающий, не исчезает даже тогда, когда Коробейников просыпается, пустыми глазами впивается в темноту, словно ждёт, как жена приблизится, наклонится, обдаст своим дыханием.

Вот и сегодня в короткие минуты сна, если можно считать сном эти мгновения забывчивости, Надежда стояла над ним, как изваяние, словно благословляла его. Вспомнилось, что так стояла она на вокзале в сорок первом, когда уходил на фронт. На станции Грязи, откуда отправлялся эшелон, в воздухе вроде застыл запах гари, пороха и даже хлынувший ливень не истребил это ощущение. Хлестали тугие струи, а она стояла, какая-то раздавленная, смятая, и только блеск в глазах подчёркивал её веру в жизнь, надежды на будущее…

Он схоронил жену десять лет назад в майский день, сверкающий, солнечный, наполненный теплом и благостным звоном закучерившихся листвой берёз на кладбище. И все десять лет он не сдавался, не падал духом, хоть нередко что-то щемящее брало в клещи, сдавливало дыханье.

Наверное, правы врачи, когда утверждают, что лечить надо не болезнь, а больного. Видимо, вот эта тоска по близкому человеку копила и копила в нём силы, а потом сделала неожиданный прорыв – подсунула ему язву желудка, от которой страдает Михаил Петрович. Самым слабым оказался, говоря военным языком, плацдарм, этот участок его организма, не такого уж слабого, закалённого войной и непомерной работой.

Ему давно предлагали лечь в больницу, разобраться, что происходит с ним самим, но он отрешённо махал руками: «Потом, потом, когда будет чуть-чуть поспокойнее». Но интересно устроена жизнь, по парадоксальной закономерности, – чем больше делаешь, тем больше забот и проблем, они растут, как снежный ком. Вот такая непостижимая уму философия жизни получилась все эти годы.

…На улице, кажется, начался дождь, причудливые капли поплыли по стёклам. Значит, набил ветер похолодание, непогоду, и Михаил Петрович снова поморщился – вдвойне грустно покидать в такой день дом. Но за окном уже сигналил шофёр Коля, небольшого роста крепыш, с короткой стрижкой, розовощёкий, весь какой-то излучающий радостную жизнь. Он и в самом деле был удачлив, его шофёр: жена недавно подарила двух сыновей-близнецов, и теперь он сверкает как новый пятак, искрится радостью.

Вспомнив про детей, Михаил Петрович в мыслях перекинул мостик на своих. Нет, так, наверное, устроен человек – пока он жив, пока слышит и дышит, размышляет о бытии – дети как кусочек собственного сердца постоянно в груди и в голове, в мечтах и заботах.

Старший сын Сергей в детстве бредил авиацией. Михаил Петрович думал, что это пройдёт с годами.

Тогда ещё была жива Надежда, и она не раз призывала Серёжку отказаться от этой мечты: небо не только рождает смельчаков, но приносит несчастье. Она рассказывала ему случай, невольными свидетелями которого они оказались вместе с Михаилом Петровичем. В тот день они поехали в областной центр за покупками.

В городе было два лётных училища, полёты проходили практически каждый день, и к режущему ухо звенящему рёву моторов над головой люди привыкли. Их скорее удивило, что самолёт, вырвавшийся из пелены облаков, не ревел моторами, а резко шёл к земле, как раз над тем местом, где располагался учебный центр, окружённый многоэтажными домами.

Самолёт падал стремительно, как падает подбитая утка на охоте, всей своей тяжестью жался к земле, и Михаил Петрович вздрогнул, что-то горькое, остолбенелое невольно возникло в нём. Ведь там дома – многоэтажки, школа, детский сад и, если сейчас грохнется эта махина, на земле будут громоздиться покорёженный бетон и кирпич, как после разрушительного землетрясения.

Наверное, лётчик или лётчики понимали это лучше других, ведь под ними дома, где жили, возможно, их близкие и родственники, и они сделали невероятное – перетянули через многоэтажки. Самолёт с чудовищным грохотом врезался на пустыре, рядом со школой, и земля, будто натянутая струна зазвенела, дрогнула под ногами, а грохот заложил уши!

Уже после, через несколько дней, областная газета написала об этой катастрофе, поместила фотографии двух лётчиков – подполковника и курсанта, которые ценой своей собственной жизни спасли сотни человеческих жизней. Серёжка читал эту газету, морщил лоб, глаза его были недобрыми, чужими, мутно-жёлтыми. Но когда мать как бы невзначай сказала, что вот какая страшная эта профессия – летать, в глазах Серёжки вспыхнули таинственные огоньки, и дальнейший разговор матери их не загасил. Что в нём было сейчас больше – сочувствия к чужому горю, к трагедии или восхищения человеческим мужеством, несломленной волей, трудно представить. Скорее последнее – этот случай не поколебал его ни на секунду, как не разубедил и невропатолог на медицинской комиссии, который нашёл у него повышенную раздражительность. Врач сказал прямо: