Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

— Я-то спокоен, — хладнокровно ответил Арье.

— Ну так прочти снова всю телеграмму. Что в ней говорится? Умер твой отец Беня мгновенно или долго мучился?

— Посмотрим, читаю. — Арье с трудом разбирал русские слова. — Нашему глубокому прискорбию… гм… наш печальный долг… был ранен… дальше стоит: «упал»… Пал, что ли, по-нашему? Умер, что ли?.. Не то он куда-то свалился… не то кто-то свалился на него — одно из двух, не могу понять. Дальше идет: «Ваш героический муж»… Так, по-моему, пишут безутешной вдове? Хотя кто знает, может, он только ранен…

— С тобой впору с ума сойти! — со злостью крикнула в трубку Вера. — Вот что получается, когда дети не учат толком русский. Ты меня как на медленном огне держишь! Вот погоди, приду только домой!

К тому времени, когда Вера вернулась домой, ее раздражение улеглось, и она спокойно прочитала телеграмму. Лишь по чуть заметному дрожанию рук видно было, как она волнуется. Оказалось, дедушка Беня ранен совсем легко. Ему на шею свалился стодвадцатимиллиметровый снаряд венгерского производства и поверг его наземь. Итог его потерь: рассечен уголок глаза, сломаны ребра справа и слева, расплющены обе плюсны. К счастью, снаряд не разорвался. Лечили деда в госпитале Святой Анны в Смоленске. Там он теперь и лежал, тихо чертыхаясь вслух: у него кончились сигары.

У Лены Булатовской была толстая русая коса, свисавшая между ее маленькими грудями. Там она ее обычно помещала, подобно тому как некоторые женщины вешают между грудей большие кресты, чтобы привлечь внимание к своим прелестям. Когда она играла на рояле, коса укладывалась валиком на затылке, как это принято у немок. Игре на рояле она училась в консерватории в Веймаре. Моя бабушка Вера торговала на толкучке в Хельсинки старым платьем.

Когда Лена проучилась три года в Веймаре, ее пальцы начали терять гибкость, и врач сказал, что у нее легкий суставной ревматизм. «Легкий» означало, что ей не суждено стать пианисткой, но что еще больше пальцы скрючиваться не будут. Лена возвратилась из Веймара в Хельсинки.

— Вот что со мной приключилось, — грустно рассказывала Лена Вере, которая, сидя за прилавком на толкучке, штопала рукава полицейского мундира.

— Хорошо еще, что не приключилось чего похуже, — утешила ее Вера.

— А что может быть хуже? — подивилась Лена.

— Что угодно. Ты могла умереть от пищевого отравления.

— Я ужасно разборчива насчет еды. Не ем, что попало.

— Мало ли. Ты же помнишь, каким привередой в еде был Беня. Если в борще слишком много уксусу, а сахару слишком мало или наоборот, нипочем есть не станет! В конце концов мое терпение лопнуло. Сам, говорю, вари себе свой суп! И он таки варил. Бывало, наварит большущую кастрюлю, на три дня. И борщ был в самом деле вкусный. Но его не то что на три, а даже на два дня не хватало: съедали сразу почти все, а если что оставалось, так Беня вставал ночью и доедал, а утром ходил с виноватым видом. — Вера вздохнула. — Ну а какая сейчас еда там у него в Смоленске? В больнице вообще не жирно кормят, не говоря уж о том, как кормят в военное время в госпиталях, а уж в военном госпитале и подавно. Господи, как подумаешь, сердце рвется на части…

На глаза Веры навернулись слезы, и она положила полицейский мундир на прилавок.

Лена долго разглядывала свои руки, затем лицо ее просветлело, и она воскликнула:

— Послушай, давай заберем Беню домой!

— Домой! Кто заберет? Мы?

— Ну да, заберем его оттуда, — с жаром проговорила Лена. — Ты же сама сказала, что, если он скоро поправится, его отправят обратно на фронт.

— Да.

— Надо поспешить, чтоб его никуда не успели отправить.

— Но кто же тогда присмотрит за детьми?

— Ну… родные… друзья. Кто-нибудь да присмотрит.

— А как же моя торговля? Придется закрыть лавочку? — взволновалась Вера.

— Подумаешь, золотой прииск! Очень ты на этом деле разбогатела?

— Нет, но все же какой-никакой доход… — пробовала возразить Вера.

— Все равно вы концы с концами не сводите, — напомнила Лена.

— Что верно, то верно.

— Ну так что?

Лена взяла билет в вагон первого класса на поезд, идущий в Петербург, и они поехали.

Когда поезд пересекал границу Великого княжества, Лена, что-то шепча себе под нос, расчесывала щеткой свои длинные волосы.

— Что ты там нашептываешь? — спросила Вера.

— Считаю, сколько волос выпадает. В среднем каждый раз по семь волосков.

— Так, может, надо расчесывать поосторожнее, — высказала предположение Вера.

Прозвучал свисток паровоза.

— Тебе не приходило в голову, что клавесин, в сущности, щипковый инструмент и его можно сравнить с гитарой или лютней?

Вера как-то странно поглядела на Лену, и Лена принялась поспешно объяснять:

— Вот послушай. Как рождается звук? Нажимаешь на клавишу, поднимается вертикальный стержень с крючочками из птичьих перьев или кожи на конце, он зацепляет струну и заставляет ее вибрировать. Понимаешь?

— Еще как понимаю! — вскинулась Вера. — Помню, как-то раз зимним вечером я развела в печке огонь и развесила одежки на вешалках. Беня сидел тут же и курил свою сигару — «хиршпрунг» по двадцать копеек за штуку. За пять минут мы не проронили ни слова, каждый был занят своими мыслями. Затем Беня молча вынимает сигару изо рта, будто хочет что-то сказать, я тоже прикусываю губу, словно хочу заговорить, и мы оба поворачиваемся друг к другу и одновременно, в один голос, говорим: «А ведь клавесин, в сущности, щипковый инструмент…» — не то: «В клавесине тоже есть струны…» — сейчас точно не помню. Так или иначе, мы рассмеялись, взялись за руки, подмигнули друг другу, и Беня сказал: «Вот так совпадение! Надо это отпраздновать!» — и отправился в пивную. Вернулся через два дня и все еще смеялся без удержу, только как-то смущенно.

Они помолчали, вспоминая Беню.

— Ах, Беня, Беня, — сказала наконец Лена. — Верно, не курит теперь твой Беня «хиршпрунгов», ну а хоть махорку-то получает, бедняжка? Да и сможет ли он вообще курить…

— Скажи лучше, жив ли он вообще…

Петербург заходился в истерике. Повсюду, чуть ли не под юбками нянь, гуляющих по парку с детьми, искали немецких шпионов. В гражданском отделе военной комендатуры Веру и Лену трижды допросили, сперва у входа, затем в вестибюле, затем в приемной коменданта; на все вопросы женщины давали правдивые ответы, ничего не скрывая, и в конце концов их пропустили к коменданту. Вера трогательно описала Беню, дескать, добрый отец и супруг, пролил кровь за святую Русь. «А потому, господин комендант, нам надо получить разрешение на поездку в Смоленск, мой муж там сейчас в госпитале. И еще как знать, жив он или мертв. Надо забрать его оттуда живым или мертвым».

Коменданта, толстого мужчину, было легко растрогать… Вере пришли на ум слова из Писания: «Тогда взяли Иеремию и бросили его в яму Малхии, сына царя… в яме той не было воды, а только грязь…» И Вера подумала про себя, что комендант, пожалуй, вот-вот… Однако комендант просморкался и сказал: