Тим Скоренко - Рассказы

Бакстер аккуратно открывает ящик, извлекает мышь. Та усердно колет его в руку копьецом. Бакстер конфискует оружие и перехватывает зверька так, чтобы тот не мог дотянуться до кожи зубами.

— Чёрт, — говорит Бакстер. — Я не знаю, что произошло. Ребята, никому ни слова, хорошо?

Хорошо, конечно.

Он исчезает.

Танго смотрит на меня.

— А пошли сегодня в кино, — вдруг говорю я.

Танго улыбается.

Бакстер звонит мне на мобильный в 11.05.

— Макс, я сворачиваю эксперимент.

Я кладу трубку и иду к Бакстеру.

В лаборатории светло и на удивление чисто. Мне непривычно видеть столько людей в этом помещении. Помимо Бакстера тут ещё человек десять. Кое-кого я знаю. Два человека одеты в военную форму. Бакстер в центре, он бегает между представителями комиссии и что-то им доказывает. Интересно, когда он успел мне перезвонить.

Никто не замечает, как я вошёл. Я обхожу эту толпу и смотрю сквозь прозрачный плексиглас. Мыши играют в войну. Нет, не играют. Мыши и в самом деле воюют между собой. Две армии — в курточках разной расцветки, с копьями и ножами сражаются на площади, на крышах домов, на узеньких улочках. На экране монитора — тоже сражение, только внутри, в комнатах. На крыше рейхстага белая в рыжие пятна мышь воздвигает тоненький флагшток с зелёным, в цвет формы, флагом. На неё набрасываются две мыши из противоположного лагеря.

— История человеческой цивилизации, — говорит пожилой мужчина в роговых очках, — это история непрекращающихся войн. Мне кажется, господин Свиридов только что наглядно это доказал…

Его перебивает толстый военный.

— И что из этого?

— Если допустить существование вот такой мышиной цивилизации, то…

Его голос теряется в звучном женском контральто.

— Я считаю, что это издевательство!..

Они перекрикивают друг друга, спорят о чём-то. Бакстер теряется в грохоте.

— Это может понадобиться в целях…

— Куда мы катимся?..

— Если сравнить с естественным природным поведением…

Я замечаю, что плексигласовые поверхности держатся в пазах и укреплены защёлками. Я подхожу к городу, отщёлкиваю четыре защёлки — по две с каждой стороны — и дёргаю один из листов на себя. Отпрыгиваю. Лист с падает вниз. Я отщёлкиваю застёжки следующего.

Мыши потоком бегут прочь из своего крохотного мирка в большой. На ходу они успевают обмениваться ударами. Чувствую резкую боль в ноге: одна из мышей вонзает топорик мне в лодыжку. Давлю зверька подошвой, продолжаю снимать панели.

Наконец, комиссия — весь этот паноптикум уродов — замечает, что происходит. Тётка в белой блузке с эмблемой «Гринписа» на массивной груди вопит: «Уберите их от меня!» Военный выхватывает пистолет. Плешивый мужичок в дорогом костюме забирается на компьютерный стол, откуда его тут же сбрасывает мужчина в роговых очках. Мыши бегут непрерывно. Они взбираются по ногам, добираются до лиц, колют, кромсают, грызут. Их агрессия уже не направлена друг на друга. Они нашли нового врага — более опасного, более интересного, более ненавистного.

Я бегу к выходу. В дверях сталкиваюсь с Бакстером. Он смотрит на меня дикими глазами и орёт:

— Зачем ты это сделал?

Я отталкиваю его и бегу к лифту. Мыши сочатся через дверь.

— Что ты сделал? — кричит мне вслед Бакстер.

История человеческой цивилизации — это история войн? Нет.

История любой цивилизации — это история войн.

Разумный лев будет грызть своих соплеменников ради того, чтобы ему досталось больше мяса убитой антилопы. Разумный гриф устроит кровавую диктатуру на свалке и будет выдавать отбросы пайками. Разумная свинья будет драться за право обладать корытом. Чёрт. По-моему, Бакстер всё доказал. Он хотел получить искусственный разум? Он его получил. Он не знал, для чего ему этот разум — это факт. Теперь у него есть результат. Разум — это страшно. Разум — это зло.

Хотя нет. Он получил не разум. Он получил цивилизацию.

Двери лифта расплющивают пытающуюся пробраться мышь. Лифт идёт наверх.

Интересно, сколько у Бакстера мышей? Интересно, что будет дальше?

Я — грамотный и спокойный человек. Рассудительный. Зачем я это сделал? Я и сам не знаю ответа на этот вопрос. Наверное, потому, что инстинкты сильнее. Инстинкты плюс цивилизация равно война. Я объявил войну. Разум пасует перед инстинктами. Равно война.

Танго, пойдём в кино. Там, кажется, фильм про восстание машин.

А потом плюнем на цивилизацию и поддадимся инстинктам.

«Немецкая» версия рассказа, опубликована в антологии «Фантастика и фэнтези», Москва, «Facultet», 2009. «Американская» версия рассказа стала частью романа-цикла «Легенды неизвестной Америки» .

Где-то там, в толпе, меня ищет Фотограф. Он протискивается между разгорячёнными телами, проталкивается, извиняется перед кем-то, но не прекращает искать меня. На его груди болтается «Лейка» 1954-го года, лучший в мире фотоаппарат; Фотограф никогда не променяет его ни на какой другой. Он наготове: едва заметив в толпе мою фигуру, моё лицо, он тут же начнёт снимать: один кадр, два, три, четыре — и так до окончания плёнки, щёлк-щёлк-щёлк до бесконечности. Потом он будет лихорадочно менять плёнку и снова щёлкать, и снова менять плёнку, и снова снимать.

Люди празднуют, люди бегают по улицам и радостно кричат, они подбрасывают в воздух мишуру, взрывают хлопушки с конфетти, толпа — такая разноцветная, шумная. Фотограф ищет меня в этой толпе, потому что не знает, как найти меня иначе.

Я родился в Берлине. Часть, к которой был приписан мой отец, базировалась в Германии в течение года, а потом её перекинули на территорию нынешней Молдавии. Тем не менее, пусть я и был совсем крошечным, я помню, как люди постоянно упоминали в разговорах какую-то стену. Спустя много лет я понял, что речь шла о знаменитой Берлинской стене, этом уникальном символе диктатуры. В Молдавии мы жили в течение одиннадцати лет, очень долго. А потом отец вернулся в Германию, и мы с матерью, конечно, отправились с ним. Стены уже не было. Германия была совсем другой.

Я родился гермафродитом. Это звучит страшно, но на самом деле всё зависит от грамотного отношения родителей и врачей. С раннего детства я знал, что я — не такой как все, и знал, что эту тайну никому нельзя выдавать. Чаще всего гермам делают операции почти сразу после рождения. И в 90 % случаев это операция по превращению герма в девочку. Конечно, гораздо проще отрезать рудиментарный член и организовать более или менее достойное влагалище, чем удалить все женские элементы и настроить мужское достоинство на нормальную работу. А потом у такой девочки возникает тяга к другим девочкам, потому что изначально она была задумана природой как мужчина, просто что-то пошло не так. Повторные операции по перемене пола для гермов почти всегда невозможны, по крайней мере, опасны. Человек остаётся несчастным на всю жизнь.