Тим Скоренко - Рассказы

Они сказали, что на священника напали: ударили по голове твёрдым тупым предметом. Он впал в кому, и никто не знает, сколько она продлится.

У Киллинсби не было преемника: я просто работал в церкви за еду и проживание. На остальные нужды я зарабатывал мелкими делами в городе и рисованием портретов с натуры. В церкви было немного обязанностей, и времени на всё хватало: кроме того, меня умиротворяло это место.

Когда я проработал в церкви около полугода, Киллинсби дал мне конверт со строгим наказанием вскрыть только после его смерти.

Отец Киллинсби лежал в коме уже вторую неделю, когда я решился взять конверт и разорвать его. Там была схема, аккуратно нарисованная на листике из тетради. На схеме был изображён кабинет священника и номерами отмечены несколько точек. Через несколько минут я стоял перед деревянной резной дверью. Ключ у меня был: его передали мне вместе с другими вещами Киллинсби. Родственников у него не имелось, и я был, наверное, самым близким ему человеком.

Открыв дверь, я попал в святая святых, где был всего пару раз, когда приносил отцу Киллинсби какие-то вещи по его просьбе.

Три стены из четырёх занимали книжные полки, посередине комнаты располагался письменный стол и тяжёлое старинное кресло с прямой спинкой.

Номера на схеме соответствовали деревянным выступам на книжных полках. Как оказалось, они не были закреплены намертво, не были просто украшением. При нажатии они уходили в пазы в полках. Нажав восемь выступов в определённом порядке, я нашёл тайник. В тайнике было около двух тысяч аудиокассет и пятьдесят семь папок с записями.

Теперь я сижу за столом и разбираю архив отца Киллинсби. Он и в самом деле мечтал стать детективом: теперь это не вызывает сомнений. Начиная с 1964 года он записывал на плёнку все исповеди, которые ему приходилось выслушивать по долгу службы. Самые старые записи он переписывал на новые носители: у бобин того времени срок хранения весьма невелик. Некоторые записи всё ещё на бобинах, но мне не на чем их прослушать.

На каждой кассете — имена.

Джон МакЛестин. Питер Халлауэй. Мэрион Питерсхолм.

Теренс Сатклифф. Регги Льюис. Джим Сайделоф.

Мисси Кэпфелл. Айвен Смит. Николас Зауракис.

Жители этого города, которые приходят и исповедуются — по три-четыре человека на каждой кассете. Иногда исповеди длинные, больше часа. Иногда — по три минуты. И каждый рассказывает о том, что плохого он сделал.

Марлен Филлби записана на тринадцати кассетах: она приходила исповедаться каждую неделю. Отец Киллинсби пометил, что сохранились только избранные записи из её пространных монологов. То же самое касается Элизабет Мон и Перри Джексона. И ещё нескольких горожан.

Передо мной лежит пухлая тетрадь, в которой отец Киллинсби систематизировал аудиозаписи. Каждая пронумерована и датирована. Они помечены сложной системой значков и идеограмм, но в конце тетради есть таблица условных обозначений, сделанная отцом на случай, если тетрадь придётся читать кому-нибудь другому. Например, мне. Тетрадей на самом деле несколько, но я листаю самую последнюю.

Крайняя запись датирована 16 октября, за два дня до инсульта. Лиз Терренс рассказывает о том, как обидела своего парня. Ничего интересного. Напротив записи стоит чёрный кружочек, что означает «бытовые грехи, ничего заслуживающего внимания». И отсылка к другой тетради.

В той, другой тетради — биографии. Краткая информация о каждом, кто хотя бы раз исповедовался у Киллинсби. Никакой подноготной, просто дата рождения, образование, увлечения, семья, работа. И краткое мнение о человеке самого священника.

Это всё интересно, но не слишком. Гораздо более интересна другая стопка. Пятьдесят семь аккуратных папок, перетянутых резиночками. На каждой — имя и дата. Кассеты, имеющие отношение к этим папкам, не лежат в общих ящиках. Кассеты лежат прямо в папках. На каждой кассете — по одной исповеди. По одному преступлению. Убийству. Изнасилованию. Грабежу. Поджогу.

Первая датирована 16 июня 1968 года. Пэттис Хойл рассказывает, как столкнул своего друга, Брэндона Филлиса, с шестого этажа, когда они вместе работали на стройке. Я не знаю, кто такой Пэттис Хойл: с тех пор прошло 38 лет. Вполне вероятно, его уже давно нет в живых.

Последняя папка датирована 2 января 2007 года, чуть меньше года назад. На форзаце имя: Эвин МакГрегор. Эвин, с которым я играл, когда был ребёнком, и который как-то стащил у меня велосипед. Мы поссорились и долго не общались, хотя велосипед мне, конечно, вернули. Эвин закончил школу и пошёл работать в боулинг охранником. Потом он сменил ещё несколько мест. В своей исповеди он рассказывает, как обокрал старуху на улице, ударив её по голове бейсбольной битой. В папке не только кассета: тут целое досье на Эвина. Копия его школьного табеля, полицейский отчёт о мелком воровстве, на котором ловили Эвина раньше. Фотографии. Вероятно, из отца Киллинсби получился бы неплохой полицейский. И, конечно, тут есть имя старухи — миссис Элейн Хафф. Я её не знаю, но читал тогда в местной газете, и помню этот случай. Старуха Хафф умерла на месте. Убита. Эвин МакГрегор стал убийцей, но разгуливает на свободе, потому что есть такое понятие как тайна исповеди.

Вопрос в том, что я не связан никакой тайной. Я имею полное моральное право взять все эти папки и досье, пойти в управление шерифа и плюхнуть ему на стол всю стопку. И сказать: «Вот, я поймал пятьдесят семь убийц». Двадцать четыре из них ещё живы. Тринадцать из них я знаю лично: кого-то лучше, кого-то хуже.

И в город тут же приедут репортёры из столицы, меня покажут в новостях, в тех же новостях мелькнёт бледное спокойное лицо отца Киллинсби на больничной койке.

Меня волнует только один вопрос: имею ли я право на этот шаг, пока отец Киллинсби жив. Он оставил мне схему кабинета в расчёте на то, что я отнесу эти материалы в полицию, без всякого сомнения. Но он специально отметил, что воспользоваться схемой доступа можно только после его смерти. Считать ли кому смертью? А если он никогда из неё не выйдет?

Грабители — я не сомневался вначале, что это были грабители — почти ничего не успели вынести из церкви. Вероятно, они услышали мои шаги и испугались. Через день после нападения на священника я обнаружил исчезновение двух образов с алтаря и нескольких подсвечников. Воры просто схватили то, что попало под руку.

Но теперь я сомневаюсь в том, что это грабители. Пятьдесят семь человек рассказали священнику о своих преступлениях. В тридцати трёх досье была пометка: умер. Но кто-то из двадцати четырёх оставшихся мог впоследствии пожалеть о признании. Он мог прийти и убить священника, чтобы гарантировать себе безопасность.

Я не полицейский и не герой. Проверять я ничего не собираюсь. У меня есть двадцать четыре признания в различных приеступлениях.