Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

— Было бы весьма любопытно послушать музыку, нотами которой служат флорины и дукаты.

— Дрезден — в одном дне езды отсюда, сударыня, и княгиня Лихтенштейнская будет счастлива видеть вас.

Тут Казанова прочел письмо, доставленное Монтевеккьо.

Отъезд был назначен на раннее утро следующего дня. И хотя Казанова взывал к благоразумию г-жи де Фонколомб, едва оправившейся от недомогания, и просил повременить с отъездом денек-другой, та заявила, что давно собиралась побывать в Дрездене — единственном городе Европы, где она еще не падала в обморок.

Узнав от Казановы, что там, как почти по всей Германии, превосходные окулисты, она велела взять и Тонку, чья судьба не оставляла ее равнодушной, чтобы заказать ей там искусственный глаз.

Когда Тонке сказали об этом, она бросилась в ноги своей благодетельницы. Шрёттер перевел на немецкий слова благодарности, из коих выяснилось: она не поняла, что ей изготовят стеклянный глаз, избавив от необходимости носить повязку, и думала, что окулист изготовит ей настоящий глаз.

Радость ее была так велика и так простодушно изливалась, что все были тронуты. Полина с Казановой, кажется, впервые в чем-то сошлись друг с другом и благодарили г-жу де Фонколомб.

С шести утра запрягли лошадей в берлины. Казанова занял место рядом с г-жой де Фонколомб, пожелавшей, чтобы Тонка села напротив них на скамеечку; Полина, Розье и аббат Дюбуа разместились во второй карете. Из белья и одежды захватили с собой лишь необходимое.

Казанова с г-жой де Фонколомб оказались в приятном обществе друг друга. Тонка, прижавшись к стеклу и нимало не заботясь, что о ней подумают, восторгалась всем, что видела, и старики прерывали беседу, чтобы послушать проявления незамутненной радости и разделить ее с нею.

— Я вас понимаю, такая невинность кого хочешь соблазнит, — сказала г-жа де Фонколомб. — И будьте уверены, вы ничего не отняли у этой девочки, поскольку такая душевная простота — божья благодать, которая устоит при любых обстоятельствах.

— Я лишил ее невинности, и, что бы вы ни говорили, это меня мучает.

— Уверяю вас, подобная совершенная невинность может сколько угодно расточать себя и все равно ничуть не уменьшится.

Простая крестьянка, по мнению собеседницы Казановы, обладает большим очарованием, чем гордячка Полина, заявляющая о себе, по примеру своих образцов, как о подлинной представительнице народа, которого она не знает и скорее всего презирает.

— Так что, мой дорогой друг, я вас не порицаю за то, что вы хотите совладать с нашей якобинкой, пусть вам даже придется прибегнуть к хитрости, вы нанесете урон лишь ее тщеславию, что же до ее добродетели, я не думаю, что она настолько велика, что стоило бы ее щадить. Полина так своенравна и так много мнит о себе, что вам, может быть, и удастся убедить ее в истинности вашего обращения, лишь бы она воображала, что ей одной известно о вас нечто такое…

— Именно так я и собираюсь действовать, чтобы последнее слово было за мной.

— Я же буду с восхищением наблюдать, как знаменитый Казанова возвращается к вере и готовится надеть рясу. Попробую и аббата уговорить не проявлять на сей счет сомнений.

— Об этом не беспокойтесь. Аббат готов хоть завтра причислить меня к лику святых.

— Не спрашиваю, как вы добились этого, — засмеялась она, — но бедняга Дюбуа из тех, кого легко сделать сговорчивым. Лишь однажды в жизни он проявил смелость, отказавшись присягнуть атеистам, и уверен, что этим раз и навсегда заработал спасение.

Незадолго до полудня путешественники остановились передохнуть и расположились на обочине. До самых холмов, за которыми начинались владения курфюрста, тянулись лужайки и перелески. Не было видно никакого жилья, местечко было выбрано очень живописное. Г-н Розье вытащил корзины с провизией, заготовленной в дорогу. Расположились в тени большого дуба. Тонка расстелила на траве скатерть, а Розье достал подушки: г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы все оставили церемонии и никто никому не прислуживал.

Тонка премного удивилась этому революционному нововведению, как и всему остальному, что произошло с утра, но быстро освоилась с либеральными правилами и с аппетитом набросилась на еду. Ее восторги по любому поводу всем доставляли удовольствие, а аббат посматривал на нее с особой нежностью.

К концу дня добрались до Дрездена. Низкое солнце делало ослепительными фасады высоких домов, выкрашенных в яркие цвета, и памятники с тонко орнаментированными фризами. Позабыв обо всем на свете, затаив дыхание, крестьянка из Дукса взирала на дивное зрелище. Однако высота домов, толпа на улицах внушали ей страх. Самые обычные творения цивилизации повергали ее в глубочайшее изумление.

Остановились в «Саксонии», заняв весь первый этаж. Вдоль всего этажа шел балкон. Г-жа де Фонколомб поселилась в самой середине, ее комната представляла собой скорее гостиную, где можно было собираться. В глубине был альков, две застекленные двери вели на балкон, который в этом месте расширялся так, что там можно было собираться небольшой компанией. По вечерам фонарь на испанский манер освещал весь балкон.

Полина заняла соседнюю комнату, также просторную, с французской постелью, которую ей предстояло делить с Тонкой.

Казанова поселился в коморке в конце балкона, как нельзя лучше соответствующей его намерениям: она была смежной с комнатой Полины, а задвижка на потайной двери была лишь с его стороны. Зная, как крепко спит Тонка, он мог бы с помощью своего доброго ангела проникнуть к Полине, даже не пользуясь окном.

Г-н Розье и аббат разместились в большой комнате с двумя кроватями на другом конце этажа.

Оправившись от дороги, поужинали раньше обычного у г-жи де Фонколомб, которую дорога утомила. На сей раз пища была приготовлена не г-ном Розье. Казанова спросил шампанского и, несмотря на протесты Демаре, стал развлекаться тем, что слегка спаивал Тонку, которая пришла в такое веселье, что повалилась на пол, задрав ноги. Из-под юбок мелькнули черные панталоны. Сей необычный факт обрадовал г-жу де Фонколомб, и она шутки ради поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка носит траур по своей невинности. Ко всеобщему удивлению и словно бы не замечая, насколько это смешно, Полина ответила, что печется о нравственности этого недалекого существа.

К девяти вечера все разошлись по своим комнатам. Фонарь был погашен. Джакомо еще долго не ложился и в задумчивости сидел на балконе перед своей дверью.

Его тяга к Полине не была в сущности настоящей страстью, скорее он стремился к тому, чтобы последнее слово оставалось за ним, а не за этой гордячкой. Иные женщины, которых, ему казалось, он когда-то любил, также были его противниками, которых случай скорее противопоставил ему, а не поставил на его пути. Когда любовь — не производное искреннего огня в душе, она легко превращается в некую дуэль, которая может длиться, и не до первой крови. Само удовольствие в таком случае имеет тяжкий аромат и горький привкус. В таких отношениях больше сладострастия, чем чувственности, а наслаждение причиняет боль.