Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Свирепая дева еще не дошла до такого состояния, однако ж находила удовольствие в беседе с шевалье и не замечала, что тот незаметно подводит ее к шуткам на любовную тему. И впрямь есть ли лучший предлог, чем спор о добродетели и вере, чтобы на самом деле вести диалог об удовольствиях?

Полина, конечно же, не поверила в излишне красноречиво преподанное обращение в веру бывшего распутника. Не заблуждалась она и относительно методов, к коим он прибегнул, но тем не менее отдавала должное мастерскому умению вести беседу и ощущала на себе ее действие. Словом, она уже слушала того, кто и не ставил себе иной цели, кроме той, чтобы женщины слушали его.

Под вечер голод выманил аббата Дюбуа из его логовища. Г-жа де Фонколомб распорядилась подавать ужин. Дюбуа пристроился в стороне: живая аллегория уничижения. Г-жа де Фонколомб попросила его рассказать о том, как он чуть было не расстался с жизнью, на что он махнул рукой, давая понять, что дело не стоит и выеденного яйца.

На следующий день, который пришелся на воскресенье, Казанова не явился к завтраку, и г-жа де Фонколомб вдвоем с Полиной пили шоколад. Без шевалье и его блестящих софизмов беседа была лишена приятности.

К десяти обе они отправились в церковь, в которую, несмотря на то что вход был со стороны деревни, можно было попасть не выходя из замка по переходу позади церковных хоров.

Полина, как обычно, лишь сопровождала свою госпожу в вертеп предрассудков. Она садилась рядом и терпеливо дожидалась конца службы, всем своим видом выражая крайнее порицание происходящего.

Однако в тот день внимание юной атеистки было приковано к спектаклю, который устроил Джакомо, сидя впереди всех в одном из кресел Вальдштейнов: закрыв лицо руками, он сотрясался словно в рыданиях, выказывая все признаки сильнейшего религиозного экстаза.

Г-жа де Фонколомб тотчас же узнала его по непревзойденной глубине вздохов и жару молитв. И только уважение к месту удержало ее от смеха. Полина также взяла себя в руки и перестала обращать внимание на необычного раскаивающегося грешника, одетого в малиновый фрак, панталоны желтого шелка и туфли со стразами на пряжках.

Аббат Дюбуа скромно держался среди простых прихожан и вышел вперед лишь к концу службы, чтобы представить г-жу де Фонколомб сельскому священнику и личному духовнику Вальдштейнов. Разговор велся по-французски и по латыни. Полина пыталась отыскать глазами Казанову, но тот исчез тотчас после ite missa est [38] «Ступайте, месса закончена» (лат). .

Джакомо, конечно же, не надеялся, что его примут всерьез, но больше не страшился насмешек своей ярой противницы, которая, не в силах отказаться от колкостей в его адрес, отныне не могла и делать вид, что они незнакомы.

— Ах, как я раскаиваюсь в своих грехах! — вскричал он, ударив себя кулаком в грудь. Голос его пресекся.

— Но, дорогой друг, грехи ваши хоть и многочисленны, но, может быть, не так уж и тяжки.

— Их тяжесть как раз и состоит в их количестве.

— Слишком любить — не обязательно грешить, — произнес аббат, чье снисхождение с прошлой ночи прямо-таки не знало границ.

— Я был всего лишь презренным блудодеем, — не унимался Джакомо. — Но желаю окончить свои дни в самом строгом воздержании.

— Ваше решение как раз по вашему возрасту, — не удержалась, чтоб не съязвить, Демаре.

Но Джакомо только того и нужно было: привлечь внимание красотки к своей особе.

— Увы и ах! — трогательно согласился он. — Несмотря на все ваши прелести, дорогая Полина, даже вам не под силу сбить меня с пути истинного.

— Я и не собираюсь вставать на пути столь благородного решения.

— А вы попробуйте! Испытайте меня и увидите: я не лгу.

— Сударь, я вам верю на слово.

Поднимаясь из-за стола, г-жа де Фонколомб покачнулась. Полина и Розье, зная, что она подвержена головокружениям, засуетились вокруг нее, не выказывая при этом особого волнения, и увели ее.

Казанову навестил Монтевеккьо, прибывший из Дрездена, где на него была возложена обязанность снабжать итальянской живописью галереи курфюрста [39] В Священной Римской Империи — князь, имевший право участвовать в выборах императора. . При нем было письмо от княгини Лихтенштейнской, которая проследовала из Вены в Берлин. Не заехав в Дукс, поскольку была обременена неотложными делами, она извинялась перед г-жой де Фонколомб и приглашала ее навестить ее в Дрездене, где рассчитывала пробыть еще несколько дней.

Монтевеккьо торопился в Прагу и не стал задерживаться. Джакомо и не пытался его удержать: тот продолжил путь, как только подали свежих лошадей. Полине, все это время остававшейся возле своей госпожи, не привелось свести с ним знакомство; свесившись из окна, она увидела лишь, как взметнулась пыль, когда карета в высшей степени приятного молодого человека покинула двор.

В девять сели вечерять. Г-жа де Фонколомб, улыбающаяся, приветливая, была уже на ногах и в особом расположении духа. На ней были ее лучшие украшения, волосы тщательно убраны, щеки слегка подкрашены, как когда-то было модно в Версале и Париже. Казанова отвесил ей комплимент по поводу столь скорого и полного восстановления сил и ее внешнего вида.

— Я лишь пытаюсь выносить самое себя и не противиться тому, что со мной сделали годы, как попыталась бы, если нужно, носить тяжелое и устаревшее облачение, не подавая виду, чего это стоит. У каждого из нас всего по одному такому облачению, и каждому следовало бы поступать подобным образом.

— А мне, бывает, такое примерещится, — признался Казанова, — что мой ум в своем старом облачении начинает выдавать всякую чушь, и я слишком поздно спохватываюсь, что ныне я всего лишь пугало.

С этими словами он бросил в сторону Полины трогательный и робкий взгляд, надеясь, что она снизойдет до него и станет ему противоречить. Но она, как известно, кичилась тем, что ни к кому не имела снисхождения.

Розье подал фрикассе из лягушачьих бедрышек, которое приготовил, не обращая внимания на неодобрение Фолькирхера и других слуг, привлеченных на кухню запахом чеснока. Г-жа де Фонколомб поблагодарила его и пригласила разделить с ними трапезу.

— Любовные арии этих несчастных существ более не нарушат нашего сна, — заметил Казанова, — также стоило бы поступить и с некоторыми тенорами Итальянской оперы Дрездена. Слава этого заведения держится не столько на искусном пении, сколько на том удовольствии, которое предоставляется посетителям в антракте — фараон на нескольких карточных столах.

— В Дрезденской Опере играют в фараон? И курфюрст позволяет? — поразилась г-жа де Фонколомб.

— Не бескорыстно, конечно. Третья часть каждого банка, который там держат, принадлежит ему.