Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Эдуарда Багрицкого томик». Светлов посмотрел на меня лукаво прищуренными глазами:

– Пока вы доходите до «томика», непонятно, что это вы там вынимаете, как дома, не волнуясь, не горячась…

Мы говорили о Багрицком, о Бабеле, об Одессе, Николаеве, Екатеринославе, который оказался родным городом и Светлова и моего отца. Когда Михаил Аркадьевич узнал, что мой отец портовый грузчик, а я несколько лет был жестянщиком в медно-котельном цехе, работал на судах в николаевском доке, он удивленно поднял брови:

– А я, грешным делом, подумал – вы маменькин сыночек, а вы, оказывается, сын биндюжника и нормальный николаевский жлоб… Это уже другой компот.

После института я жил в Харькове, Иванове, Ярославле, много ездил как корреспондент газеты «Комсомолец Украины», но где бы я ни жил и где бы ни работал, хоть на несколько дней раз в году приезжал в два города – Николаев и Москву. В Москве, как правило, звонил Светлову. В один из таких приездов он предложил мне вместе пойти на вечер Михаила Голодного.

Мы шли весенней Москвой.

Он очень тепло говорил о Голодном, об их давней дружбе. Но тут же заметил: «Это не мешает нам портить друг другу жизнь, когда речь идет о стихах. Тут мы беспощадны». Он прочитал несколько строф Голодного, назвал их первоклассными, потом из другого стихотворения вытащил неудачное сравнение и заключил: «Сравнение похоже, как Михаил Голодный похож на Стеньку Разина».

– Несколько дней назад,- продолжал Михаил Аркадьевич,- мне рассказал Голодный, как он мучился над одной рифмой и как ему помог найти рифму его старый папа. Папа узнал, что Мишенька хочет зарифмовать «соловейку». На второй день, после бессонной ночи, торжествующий папа явился к сыну: «Эх ты, поэт, я ночь не спал и нашел-таки тебе рифму к «соловейка».-«Какую?»-спрашивает Голодный. «Канарейка»…

В войну мы были на разных фронтах. Только однажды наши пути сошлись в Москве, в резерве политработников, куда я попал после госпиталя, а Светлов, кажется, в результате какого-то переформирования. Помимо военных занятий, у нас было много хозяйственных дел и обязанностей. Мы подметали помещение, пилили и кололи дрова, чтобы отапливать огромную казарму, часто назначались в наряды… Как-то Светлову надо было получить гонорар, а его как раз назначили в наряд. Я говорю:

– Скажите начальству, что вы Светлов, автор «Гренады» и «Каховки»…

Он усмехнулся:

– Вы наивный человек. Если бы здесь оказался Достоевский, его наверняка заставили бы дневалить… И это было бы правильно! Пускай старик изучает жизнь!..

О светловской доброте ходят рассказы, сочиняются легенды. Бескорыстный человек, он был прекрасным другом и товарищем неисчислимого количества людей, но он не переносил панибратства и не с каждым мог сесть за один стол. Помню, как после семинара молодых поэтов, которым руководили Светлов, Мурзиди, Максимов и я, мы решили отметить всем семинаром окончание нашей работы. Сдвинули столы, разместились. Во главе сидел Михаил Аркадьевич. Неожиданно к нам подсел один несостоявшийся поэт, известный не стихами, а заявлениями во все инстанции по поводу того, что его не принимают в Союз писателей. Наступило замешательство. Незваный гость обратился к Светлову, назвав его Мишей. И тогда в ледяной тишине прозвучал голос Светлова:

– Для кого Миша, а для вас Михаил Аркадьевич.

Трудно себе представить, скольким людям, поэтам и непоэтам, за свою жизнь помог Михаил Светлов. Скольких людей он рекомендовал в Союз писателей, сколько написал рецензий, предисловий, пожеланий доброго пути молодым, сколько раз он выступал на литературных вечерах своих товарищей – поэтов, сколько он выпрагил чужих стихов, сколько он провел конференций и семинаров, скольких он людей поддержал в трудную минуту!

По старой памяти в Ярославле издали книгу моих стихотворений. Ярославская комсомольская газета выступила со статьей, похвалила книжку. Тогда газета «Северный рабочий» яростно обругала младшего неразумного собрата за статью и очень зло, недобросовестно цитируя стихи, отозвалась об авторе книжки. Я уехал в командировку в довольно грустном настроении. Не знаю, как стало известно об этом Светлову, ни единого слова по сему поводу я ему не говорил, но вдали от Москвы я раскрыл «Литературную газету» и увидел заметку: «Счастье нелегко нарисовать», под которой стояла подпись: «Михаил Светлов». Кончалась она ободряющими словами обо мне.

Светлов умел не только шутить, но и быть трогательно внимательным, находить время и нужное слово для товарища.

Девятого мая 1964 года писатели-фронтовики собрались, чтобы отпраздновать День Победы. На этой традиционной встрече в последний раз в кругу своих товарищей был Михаил Светлов.

…Мы входили в Дом литераторов со стороны улицы Воровского. Вестибюль в хвойных зеленых ветках. Показалось, что я вхожу в блиндаж. У дверей выпил положенные, как на фронте, свои сто граммов, закусил кусочком черного хлеба.

Звучит команда. Мы выстраиваемся. Перекличка. Шумно. Поем фронтовые песни. Запевают поэты – авторы этих песен. Усаживаемся за столы. Председательствует Борис Полевой. Кто-то из наших именитых гостей держит речь. Неожиданно появляется Светлов. Похудевший (если так можно сказать о нем), еще более сгорбленный, он опирается на палку.

Все знают, что Михаил Аркадьевич тяжко болен, что он уже несколько месяцев в больнице. И вдруг- Светлов! Выступающий смолк. Мы все встали. Полевой провозгласил:

– Светлову – ура!

И мы, взволнованные, по-армейски трижды гаркнули:

– Ура! Ура! Ура!

Михаил Аркадьевич улыбается, машет всем рукою и усаживается на предложенный стул неподалеку от председателя. Начинаются тосты. Я подхожу к Светлову.

Он ни к чему не притрагивается, только курит.

– Ты ведь бросил курить!..

– Тебе мало, что я не пью?

Минут через двадцать получаю записку. Светлов просит поехать с ним в Дом актера. И мы едем.

Хотя двенадцать часов ночи, улицы запружены людьми, Москва вся в огнях и песнях. Светлов серьезен. Он говорит: «Народ хорошо помнит День Победы».

Мы входим в переполненный ресторан Дома актера. Здесь тоже празднуют День Победы. От столика к столику шепот: «Светлов!», «Светлов!..» Многие встают, приветствуют Светлова. Подсаживаемся к Гушанскому, к нам присоединяется композитор Табачников и еще несколько незнакомых мне людей.

Михаил Аркадьевич не пьет, только посматривает на наши рюмки. Это так непривычно, что мы многозначительно улыбаемся. Тогда он лихо заказывает сто граммов белого вина. Приносят вино, он поднимает бокал: «За победу!» – и отпивает глоток.

К нашему столику потянулись люди. Подходят к Светлову, объясняются в любви, чокаются, жмут руки, обнимают. Актеры, повара, официантки, судомойки… Каждому он находит слово, больше отшучивается.