Карл Вурцбергер - В пограничной полосе

Болау от неожиданности споткнулся и растянулся на земле. Фуражка отлетела в сторону. Затем он поднялся. Повернулся. Глаза его горели ненавистью.

Тупо уставившись вперед, Болау зашагал к заставе. По лицу его время от времени пробегала презрительная усмешка. «А что, собственно говоря, произошло? Никто не имеет права вмешиваться в мои личные дела», — думал Болау.

Когда он сел в комнате Бергена, с лица его все еще не сошло выражение упрямства. «Все отрицать. Надо узнать, что им известно», — обдумывал он свое поведение.

Берген начал допрос.

— Ефрейтор Болау, почему вы не поехали домой? Почему вы оказались у этой женщины?

Болау решил прикинуться простачком.

— Мы с женой поссорились, и сегодня утром я вернулся. А к фрау Мюнх я пришел за бельем: она мне стирает. Я как раз собирался идти на заставу, а в этот момент вы нагрянули.

Наглая ложь возмутила Бергена, но он все–таки сдержался.

— Как чувствует себя ваш сын?

— Сейчас уже хорошо.

— Зачем вам понадобилось прыгать из окна, если, как вы утверждаете, вы пришли за бельем?

— Мне не хотелось, чтобы вы видели меня у нее.

— Вот сейчас вы говорите правду, ефрейтор Болау!

— А зачем мне врать?

— А как в вашем портфеле оказались эти бульварные романы?

— Мне их дала фрау Мюнх. Я не хотел их брать…

Берген не выдержал:

— То, что вы себе позволяете, возмутительно. Ваш сын здоров. Вы не были дома. Вы обманываете свою жену! Все это время вы провели у этой проститутки. Вы разбили окно в часовне и повредили крест. Такой человек, как вы, не имеет права носить форму! Вы запятнали честь и достоинство народного полицейского. Вся застава боролась за вас, а вы самым бессовестным образом злоупотребили доверием товарищей. Теперь можете говорить!

Под тяжестью выдвинутых обвинений Болау сник.

— Это… это никто не докажет, — пролепетал он.

Берген вскочил.

— Сегодня утром я ездил к вашей жене. Как ей было стыдно за вас! Побывал и на заводе, где вы раньше работали. Там мне многое рассказали. Может быть, вы хотите очной ставки с товарищем Запертом?

Страх Болау сменился бешенством.

— Заперт подлец! Вот кого, значит, мне надо благодарить! Я ему…

— Вы ему ничего не сделаете! Хватит! — Продолжать разговор не имело смысла. — Вы хотите что–нибудь сказать?

— Я вообще больше не скажу ни слова! — зло ответил Болау.

Берген обратился к обер–фельдфебелю Эрнсту:

— Товарищ обер–фельдфебель, ефрейтора Болау взять под стражу!

— Слушаюсь, товарищ младший лейтенант!

* * *

Прошло три дня. Молча стояли в строю пограничники. На мосту остановилась машина командира отряда. Майор Рихнер вышел из нее и поздоровался с подразделением.

— Здравия желаем, товарищ майор!

В сопровождении двух часовых появился Болау.

— Товарищи солдаты, унтер–офицеры и офицеры! — начал командир отряда. — На мою долю выпала неприятная обязанность сообщить вам, что ефрейтор Болау грубо попрал законы нашего государства, моральный кодекс пограничника да и вообще честного человека. Поступки товарища Болау лишают его права носить форму солдата социалистического государства. Все воспитательные меры успехом не увенчались. Какие мотивы лежали в основе его поведения, теперь будут выяснять органы юстиции.

Мы не жалеем сил, когда надо вернуть в коллектив человека, допустившего случайную ошибку. Но мы вышвырнем из своих рядов морально опустившегося человека!

Начальник заставы посмотрел на лица солдат. Они выражали решимость и презрение.

Рихнер скомандовал:

— Застава — смирно! За подрыв чести и достоинства немецкого народного полицейского ефрейтора Болау разжаловать в рядовые, уволить из рядов немецкой народной полиции и дело о нем передать в органы юстиции для расследования. Вольно! Младший лейтенант Берген, распустите подразделение и прикажите увести арестованного. Через десять минут собрать личный состав в клубе. Состоится служебное совещание.

Более получаса выступал начальник отряда перед пограничниками.

— На этом примере вы можете убедиться в том, как важна революционная бдительность, товарищи. Насколько сознательно действовал Болау, совершая свои поступки, будет выяснено в ходе следствия. Он работал на руку врага. Мы должны сделать из этого случая соответствующие выводы и приложить все силы к тому, чтобы исключить возможность проникновения врага в наши ряды. Кто хочет высказаться?

Слова попросил Манфред Элькнер.

— Товарищ майор, разрешите! Я… я тоже знал об этом.

В зале воцарилась мертвая тишина. Этого никто не ожидал.

— Я не сознавал всей серьезности этого дела. Болау однажды рассказал мне обо всем. Я, конечно, поступил неправильно. Я должен был немедленно доложить. Но тогда я считал, что достаточно того, что я честно выскажу ему свое мнение…

— Почему вы решили сказать об этом сегодня?

— Я не хочу быть лжецом, товарищ майор, — негромко произнес он. — Хочу смело смотреть товарищам в глаза. Я… — Он не смог найти подходящих слов.

— Хорошо, что вы сказали правду, товарищ ефрейтор. От коллектива нельзя скрывать ничего. Сейчас вы имеете возможность убедиться в том, что ваше поведение причинило вред нашему общему делу. Но вы все–таки перебороли себя и встали на правильный путь. Правда, с запозданием, как и товарищ Заперт. Придется вам устроить головомойку. Это освежает, — весело добавил он. — Сделайте для себя соответствующие выводы.

— Я их уже сделал, товарищ майор!

— Очень рад, садитесь, товарищ Элькнер.

Манфред сел.

Позже пограничники долго смотрели вслед машине, которая увозила Болау.

— Это хирургическое вмешательство было необходимо, — заметил Вальдауэр. — Лучше поздно, чем никогда.

* * *

Была темная ночь. Изредка сверкали молнии. С востока надвигалась гроза. Ветер гнал по улицам деревни клубы пыли. Вот–вот должен был начаться дождь.

В комнате у Берты Мюнх горела только небольшая настольная лампа. Занавески на окнах были задернуты. Судорожными движениями обшаривала она шкафы, запихивала одежду и белье в чемодан.

Под вечер, когда появился Зимер, она работала в поле за деревней. Он напустился на нее: ей немедленно нужно исчезнуть. Полиция напала на след. Мюнх попыталась было возражать, но Зимер обрисовал ей все в таких красках, что Берта наконец согласилась. Она понимала, что выхода у нее нет. «Скоро все изменится, тогда ты вернешься. Будет и на твоей улице праздник!» — убеждал он ее. Мюнх должна была перейти на ту сторону и объявить себя политической беженкой. Он назвал ей адрес. Это была первая же деревня по ту сторону границы.

Мюнх извлекла из бельевого отделения шкафа пачку банкнот и сунула ее за вырез платья. В руки попалась фотография сына. Больше она не сможет навещать его. По щеке ее потекла слеза.