Рауль Мир–Хайдаров - Жар–птица

Когда она оканчивала пятый курс, мы решили пожениться, и на радостях я заранее объявил об этом событии. О том, что Старченко выходит замуж, казалось, знал весь город. Вообще–то всех удивил ее выбор. Ну, был бы Черников или Мебуки, кстати, пользовавшийся большим успехом у девушек… Кое–кто вспоминал тебя, за два года и ты успел оставить о себе память. И вдруг какая–то заурядная личность — Солнцев, комсорг института, ленинский стипендиат — все это не вязалось с шумной известностью Старченко…

— Давай выпьем за нее,— прервал вдруг Нуриев Ленечку.

Они чокнулись, но Ленечка не выпил, а только пригубил. Нуриев усмехнулся.

— В середине мая, когда в городе в каждом палисаднике зацвела сирень и до нашей свадьбы осталось чуть больше месяца, она как–то сказала мне: «Сегодня у одной девушки из нашей группы день рождения, и мы решили устроить девичник. Нужно быть там, иначе обидятся. Но и тебя жаль. Ты приходи попозже, вот ключ, подождешь, послушаешь музыку». Так и порешили. Я пришел часам к одиннадцати, но в ее комнате не было света. Я прождал с полчаса и решил пойти ей навстречу, хотя бы до моста. Разминуться мы не могли, а встретить ее в такое позднее время не мешало: привокзальный район не самый спокойный в городе, ты должен помнить. Когда я дошел до вагонного депо, еще издали услышал ее смех, смеялась она громко, счастливо, и я, порадовавшись ее настроению, заспешил навстречу. Шли они вдвоем, и хотя я не знал этого молодого мужчину, но сразу догадался: из цирка. Только на днях развесили рекламные щиты: «Икарийские игры — силовая акробатика». Такого рослого, с невероятной шириной плеч, с могучими бицепсами человека воочию я видел впервые в жизни; кажется, они не замечали меня, пока на меня не наткнулись, хотя я стоял на аллее под единственным, ярко горевшим фонарем.

— Меня, оказывается, встречают, Мишель,— сказала она, оборвав смех.

Мишель нехотя убрал с ее плеч руку,— тогда в нашем городе так еще не ходили. Он окинул меня неприязненным взглядом и, расплывшись в своей цирковой улыбке, обращаясь к Гале, словно меня и не было, сказал:

— Галочка, спасибо за приятный вечер. Никогда не думал встретить здесь такую удивительную девушку. До свидания, жду на спектакле.

Мы молча продолжали стоять на ярком световом пятачке.

— Что, шпионим? — вдруг зло, с вызовом спросила она.

Я понимал, что сейчас может произойти ужасное, непоправимое, и попытался сдержаться.

— Уже поздно, я шел тебя встречать… с девичника,— неожиданно язвительно сорвалось у меня с языка.

И тут ее словно прорвало. Она говорила мне такие гадости — не пересказать. Такой злой, возбужденной она, наверное, никогда не была. Но и я вел себя не лучшим образом. Вместо того, чтобы молчать и успокоить ее, сгорая от ревности и думая только об этом Мишеле, я спросил:

— Ты была с ним?

Она, словно поняв, что меня волнует, расхохоталась:

— А как же, Мишель — настоящий мужчина! Не такой слюнтяй, как ты!

Как кипятком ожгли меня ее слова, и я ударил ее. Наверное, ударил сильно, потому что она упала.

Ленечка поперхнулся, закашлялся, но никто не прервал молчания.

— Затмение прошло у меня так же внезапно… Я склонился над ней… Она не дышала. Я решил, что убил ее. Поднял на руки и побежал к дому. Когда я внес ее в комнату и положил на кровать, я уже знал, что надо делать… пойду в милицию и заявлю, что убил человека. Когда я был уже у двери, послышался стон. Я кинулся назад: она очнулась… Плача, я целовал ее мокрое лицо и шептал: «Галя, милая, что я наделал!»

Она вдруг прошептала разбитыми губами: «Солнцев, ты сволочь…» — и стала громко звать маму…

Ленечка надолго замолчал.

— Ну и скотина ты, Солнцев,— вырвалось у Нуриева.

Но Ленечка ничего не ответил, памятью он сейчас был в той жуткой ночи. Бородатый воспользовался паузой и включил свет: в комнатах уже было темно.

Неожиданно зазвонил телефон в кухне, и Солнцев ненадолго отлучился: звонила с дачи жена.

Только сейчас, слушая исповедь Солнцева, Нуриев поверил, что и Ленечка любил по–настоящему, но подумал и о том, как любовь эгоистична,— ведь Ленечка говорил лишь о своих страданиях, хотя избитой и изуродованной была любимая, где уж тут вспомнить о друге, который тоже любил ее.

Ленечка вернулся из кухни, прихватив из холодильника еще одну бутылку водки.

— Давай как раньше, как Чипига наливал,— сказал вдруг Нуриев и пододвинул бокалы. На душе у него было муторно.

Бородатый удивленно глянул на Солнцева, но Ленечка недрогнувшей рукой разлил на троих.

— Такую дозу разве что за любовь,— хмыкнул вдруг захмелевший толстячок.

— За любовь! — в один голос серьезно сказали бывшие друзья и подняли бокалы.

— Но ведь это еще цветочки, Раф. Дальше слушай. Тюрьмы, я думал, мне не миновать, и был готов понести наказание. Вот тут–то я вспомнил и про Чипигу, и про тебя. Думал, за что мне такая божья кара? Друзей, как у тебя, у меня не было, даже в такой тяжелый момент мне не с кем было поделиться бедой. Но что тюрьма, в которой я уже мысленно сидел! Я не представлял себе жизни без Гали. Однако все, как ни странно, обошлось. Не знаю, что уж она сказала родителям, но меня никуда не таскали. А вот жизнь наказала меня куда страшнее. Через несколько лет совершенно неожиданно я узнал, что она была на третьем месяце, и у нее тогда случился выкидыш. Я убил своего ребенка…

Ленечка смахнул набежавшую слезу.

— Летом она неожиданно для всех вышла замуж за одного из наших преподавателей, тот как раз получил по конкурсу вакансию в Ленинградском мединституте, и они уехали.

Так для всех и осталось загадкой, почему вдруг расстроилась наша свадьба; впрочем, большинство отнесло это на счет ее былой экстравагантности. Кто жалел меня, кто откровенно насмехался, но мне в ту пору было все равно. Я понимал, что заслуживаю более сурового суда.

Хочешь верь, Раф, хочешь нет, хотел наложить на себя руки, да духу не хватило. Но и на этом наши пути не разошлись.

Институт я закончил с отличием, и меня оставили на кафедре. Что можно сказать о тех годах без нее? Учился, работал. Через год меня с кафедры направили в очную аспирантуру в Ленинград. Журавлева — теперь она носит такую фамилию — закончила ту же аспирантуру и работала в этом институте. Разминуться мы не могли. Она по–прежнему была хороша, время, казалось, не коснулось ее совсем, а я уже тогда был почти седой. Седина появилась у меня в ту трижды проклятую ночь. Потом она как–то сказала, что из–за этой седины и потянулась ко мне вновь, пожалела меня. Встречались мы часто: то у меня в аспирантской комнатушке, то у нее дома,— муж ее подолгу бывал в научных командировках и экспедициях. Тогда я заметил, что она много курит и много пьет, а может, трезвым нам было трудно смотреть друг другу в глаза. Встречались мы как–то нервно, с надрывом, словно в последний раз. То, казалось, ссорились в пух и прах, а назавтра искали друг друга в аудиториях, то, только расставшись, ночи напролет говорили по телефону. Она говорила: хочешь — уйду от мужа? Я то соглашался, то малодушно избегал ее в те дни, когда что–то нужно было предпринимать. Ужас той ночи, как гранитный постамент, стоял между нами.