Рауль Мир-Хайдаров - Отец

Обычно Ариф-абы [1] Абы — дядя (тат.) вставал рано. Лязгала металлическая задвижка тяжелой двери, и только он появлялся на пороге, его уже встречал мохнатый неведомых степных кровей пес Суан. Хозяин ласково трепал его промеж ушей, иногда мягко приговаривал что-нибудь, а чаще поглаживал машинально, дневные заботы обступали Арифа-абы с первого шага по двору.

Суан знал, что праздных минут, тем более поутру, у хозяина не бывает, и не особенно огорчался, если и не слышал что-нибудь ласковое в свой адрес. Вильнув хвостом, как бы показывая, что и у него дел невпроворот, Суан убегал исполнять свои собачьи обязанности.

Летом Ариф-абы любил застать те утренние часы перед рассветом, когда облака, еще темные от редеющей ночной мглы, вдруг начинали дружно розоветь, и малиновая заря стремительно окрашивала тучки по всему небосводу. Как и всякое чудо, это длилось всегда такой краткий миг, что порой лишь опусти голову, а первые утренние лучи уже полились на землю, и поплыли над тобой ватной белизны легкие, перистые облака. Словно и не было никакого малинового сияния. Эти розовые рассветные мгновенья больше всего любил Ариф-абы и всякий раз старался не пропустить этих минут, а если уж случалось такое из-за ненастья, непогоды или еще каких напастей, то огорчался не меньше, чем какой-нибудь пустынный бедуин, пропустивший утренний намаз.

Вот и сегодня, не проспав рассвета, он ощущал в себе какой-то нарастающий душевный подъем и легкость.

Со смутным ожиданием предстоящих важных дел, которые, судя по утреннему настроению, будут легко выполнены, он прошел бетонной дорожкой на зады, к огородам. По пути в который раз удовлетворенно подумал: дорожка получилась что надо! Два года, считай, прошло, а и куска бетона не выкрошилось. Добрый цемент завезли в тот год в потребсоюз, да и работать с бетоном опыта ему было не занимать. Возле грядки помидоров на бетонных тумбах, отлитых тогда же, вместе с дорожкой, стояли рядком три кадки, залитые до краев водой. Колодец у Камалова почти двадцатиметровый, и глубинной водой аж зубы сводит, такая она холодная, но приятная на вкус. Поливать сразу такой водой огород нельзя, застудишь зелень. Этому Арифа Камалова еще лет десять назад научил сосед, Кирюша Павленко, первый в селе огородник. Считай, с его семян, благодаря его советам появились в Хлебодаровке огороды.

Ариф-абы заглянул в залитые с вечера кадки, улыбнулся собственному отражению и, щедро черпая пригоршнями потеплевшую за ночь воду, умылся. Через дорожку, напротив кадушек, росли огурцы. Помидоры только-только покраснели, а огурцы собирали уже третью неделю. В эту весну Камалов по совету соседа высадил новый сорт, «ташкентский», огурцы удались на славу — гладкие, длинненькие, темно-зеленые. Во всем поселке выращивали огурцы только пузатенькие, с пупырышками и желтенькой полоской на боку. «Ташкентские», как и предсказал Павленко, оказались скороспелыми и урожайными.

Сходив в сарай и прихватив высохшие до скрипа плетенные из тальника кошелку и корзину, Ариф-абы быстро собрал доспевшие за ночь огурцы. Пересыпая урожай из кошелки в большую корзину, все удивлялся непроходящей приподнятости своего настроения. Ведь радовался он не оттого, что у него раньше, чем у других, пошли огурцы, и каждое утро из кооперации приезжал к нему на мотороллере с фургончиком хромой Ильяс-закупщик и всякий раз говорил: «Ариф-абы, в этом году вы самого Кирюшу обставили. Покупатели в ларьке постоянно спрашивают: «Камаловские есть?» Конечно, приятно слышать такое, но не из-за огурцов же в самом деле… Тогда что же?

Перетащив тяжелую корзину к калитке и полив огород, Камалов оглядел окруженный высокими тополями двор. Хозяйством своим он гордился, все здесь было построено собственными руками, взращено долгим и кропотливым трудом. Взгляд его задержался в дальнем углу двора. Поблескивая двумя маленькими окошечками и двускатной цинковой крышей, голубела свежевыкрашенная мунча — настоящая русская банька. Много всяких бань пересмотрел Ариф-абы, даже с финской с сухим паром ознакомился, прежде чем выстроил свою. Даже березовые веники у него не переводились, хотя и не росла красавица в этих краях. Раз в два года приезжал к Камаловым в гости из-под Казани свояк, брат жены, когда с семьей, когда один. Никаких подарков и гостинцев, принятых по татарскому обычаю, Ариф-абы не признавал, кроме березовых веников. И приходилось свояку, человеку веселого нрава, ублажая шутками проводников и одаривая их теми же банными вениками, везти в далекую Хлебодаровку два полных шелестящих канара. И когда по прибытии на место он снимал их с багажной полки, в вагоне долго еще стоял лесной запах, и проводница, еще вчера не впускавшая свояка с таким грузом и грозившая штрафом и всеми карами, с грустью замечала, как улетучивается аромат березы в ее доме на колесах.

Может, баня — причина столь необычного радостного возбуждения, но сегодня ведь только пятница…

С тех пор, как Камалов выстроил собственную мунчу, он все чаще ощущал, как не хватает ему сына, мальчика…

Когда у них еще не было детей и позже, пока подрастали девочки-близнецы, ходили они вдвоем с женой Гульнафис в баню к соседям, к Кирюше Павленко. Потом девочки подросли, и мать стала брать с собой их. Дожидаясь своей очереди на крылечке Кирюшиной хаты, покуривая дешевую сигаретку, Ариф часто думал: «Вот если бы у меня был сын…» Видел он этого мальчика сначала малышом, потом подростком… Видел его и взрослым мужчиной, пришедшим усталым с работы, — хотелось, чтобы сын перенял и отцовскую профессию.

Видел, как они вместе таскали воду, кололи дрова, перетирали речным илекским песком кадки, бадейки, ковшики, корыта, доставали с чердака березовые веники, доступ к которым Ариф-абы запретил даже жене…

Но не было у него сына, не дал Аллах… Думал о сыне Камалов часто, но никогда ни словом не обмолвился об этом ни с кем. Гюльнафис свою он любил и знал, как бы она огорчилась, узнай про эти его думки.

За завтраком он управился с целой сковородкой таба — татарской яичницы, сбиваемой на свежем молоке, выпил несколько пиалушек крепкого чаю со сливками. Все в том же добром расположении духа пошутил с женой: жаль, мол, нельзя прихватить в поле кипящий самовар, там уж он бы с ним расправился сполна.

Работать предстояло на восемнадцатом километре дороги на Оренбург, и он попросил жену принести ему сумку, с которой девочки когда-то ходили в школу, а теперь он, работая далеко от села, приспособился носить в ней обед. Когда укладывал в портфель огурцы, пучок перьев молодого лука, крутые яйца и молоко в роскошной бутылке из-под кубинского рома, Гюльнафис-апа спросила: