Рауль Мир–Хайдаров - Интервью для столичной газеты

Как-то зимой она пришла перед самым закрытием, и они, открыв бутылку вина, засиделись в магазине допоздна. Манечка, веселая, возбужденная от вина, примеряла обнову за обновой и демонстрировала туалеты Костику. Тогда они оба, пожалуй, не предполагали, что существует такая профессия — манекенщица, но этим талантом, безусловно, обладала шальная Манечка, да и хороша она была чертовски! Когда она примеряла темно-синее в талию зимнее пальто из дорогого драпа с воротником из пышной чернобурки, вдруг побледнела, сникла сразу — куда девалась и веселость — и чуть не плача сказала:

— Костя, милый, если бы ты знал, как мне хочется это пальто. Лучше повеситься, чем снова ходить в старом мамином.

Не снимая пальто, она подошла к молчавшему Костику и вдруг, обняв его шею руками, поцеловала в губы. Поцеловала жадно, страстно, как никогда никого в жизни еще не целовала. Ушла она из магазина за полночь, с аккуратно перевязанным свертком.

Всю зиму они сбегали, не дожидаясь конца, с танцев в Доме офицеров и миловались то у него в магазине, то у Манечки дома, когда ее мать работала в пекарне в ночную. Благодарный за ласки, Костя без сожаления отдавал Манечке из магазина все, что ей нравилось. Он так заворовался, что уже и не боялся, брал, что хотел, решив: семь бед — один ответ, и к ответу он в душе был готов. Ревизии? Случались и ревизии. Приходил ревизор, долго, тщательно, не день и не два проверял, стучал костяшками, непременно находил недостачу. Нудно стращал Костика, составлял грозный акт, а затем вдруг, когда Костя уже считал, что отгулял свои свободные денечки, ревизор называл сумму отступного, акт рвали, составляли другой — и все начиналось сначала.

Другие ревизоры ему пока не попадались, хотя он чувствовал, что другой ревизор есть, только его черед еще не наступил; так и жил он, как на вулкане.

Весной Манечка испуганно призналась, что, кажется, забеременела. Ревизия только прошла, и Костя, ходивший на радостях петухом, тут же предложил ей выйти за него замуж. Ситуация по тем временам была непростая, и Манечка дала согласие, а уж радость Костика была беспредельной: он любил свою Манечку. Сыграли свадьбу, опять же крупно запустив руку в кассу магазина. Следующая ревизия должна была стать последней, потому что уже не сходились никакие концы. Но случилось чудо: в день рождения сына, когда Костя «дежурил» у роддома, магазин из-за короткого замыкания в какой-то час сгорел дотла.

На пепелище он плакал так исступленно и искренне, что всем собравшимся было жаль завмага. Но плакал Костя не из-за страха,— чего же ему бояться? — эти иступленные слезы были слезами признательности чему-то неведомому, что он называл Судьбой и что спасло его от верной гибели.

С того дня он не то чтобы стал верующим, но и в церковь иногда тайком забегал, а сына крестил по всем правилам. Получил он новый магазин — директор торга при случае всем рассказывал, как убивался молодой завмаг, ставил другим его в пример за преданность делу. Вообще-то в застенчивом Костике тогда трудно было заподозрить хапугу, даже такому тертому человеку, как директор торга.

Манечка, как вышла замуж, считай, толком не работала всю жизнь. Правда, одно лето устроилась билетершей в летний кинотеатр, что открыли неподалеку от дома, да и то частенько вместо нее впустить зрителей в зал приходили то мать, то Костик, а уж убирала зал и закрывала на замок не Манечка, а соседская ребятня, которую она пускала без билетов.

Через два года она родила еще одного мальчика. Может, материнство тому было причиной, но Манечка расцвела такой дивной красотой, что все знавшие ее только поражались. Росли сыновья, шли годы… Костя по-прежнему потихоньку приворовывал, но теперь более осторожно, изощренно, а Манечка все цвела, казалось, ее красота не подвластна времени. Не теряла она интереса и к нарядам, даже наконец-то развила в себе вкус.

Все было бы ничего, к Манечке и ее капризам Костя привык, но вот сыновья, которых он любил, о которых мечтал, что вырастут они достойными людьми, стали огорчать его еще в школе. Они унаследовали, как думал Костя, от матери не только внешность, но и все ее пороки. Сколько и чего только ни пришлось давать и репетиторам, и в школе, чтобы его оболтусы получили аттестаты, но этим занималась сама Манечка, и у нее неплохо получалось.

Такого тройного пресса дяде Косте бы не выдержать, но наступили «золотые» годы дефицита: народ стал жить получше, и чтобы заполучить хорошую вещь, покупатель не скупился. Не какой-нибудь там четвертной — полсотни сверху давали, а иная дефицитная вещь стоила две цены; с другим же товаром дядя Костя даже и не связывался.

Одно время в узком кругу к нему даже приклеилась кличка Мистер Бельгийское Пальто. Сколько он продал этих пальто — не счесть! А Манечка тем временем устраивала, переводила из института в институт, с курса на курс сыночков. Каждый переход, каждая сессия обходились Мистеру Бельгийское Пальто в кругленькую сумму. В некоторых институтах, как и у него в магазине, существовала твердая такса на все, и это возмущало дядю Костю: такса казалась ему чрезмерно завышенной. Но для сыновей ему ничего не было жаль, верилось — выучатся, образумятся.

Образумились… Уехали вдвоем на новых «жигулях» отдыхать на море, в Сочи,— вернулись через два месяца самолетом, прогуляв машину. А однажды, когда они с Манечкой отдыхали в Крыму, получили от любимых сыночков телеграмму: «Предлагают выгодный размен квартир: Чиланзар пятый этаж совмещенный санузел доплата три тысячи заодно можно продать и мебель как быть». Дядю Костю чуть инфаркт не хватил: квартира в центре, в пять комнат, перестроенная «от и до», мебель под старину — все находилось под угрозой, своих деток они хорошо знали. Пришлось срочно переводить деньги. Откуда только дядя Костя ни выкупал сынков: из милиции, ГАИ, вытрезвителя, даже из цыганского табора, когда они уговорили цыган всю ночь играть и петь для своих друзей, наобещав золотые горы.

Свадьбы, квартиры, разводы, снова свадьбы — от этой круговерти дядя Костя так устал, так ему все надоело и осточертело, что в один прекрасный день он тайком уложил чемодан и… сбежал. Это был, как он сам признавался, кажется, единственно достойный поступок в его жизни.

Говорят, однажды дядя Костя, рассказывая про своих удальцов, заявил в сердцах, что сыновья стали ему в такую копеечку, что гораздо дешевле было бы отлить две их статуи в натуральную величину из чистого золота, чем содержать их. От судьбы не уйдешь, философски замечал он: догонит — не так, так этак…

Жил здесь дядя Костя спокойно, ревизоров не боялся: он «завязал», ему самому уже ничего не было нужно. От прежнего у него осталось лишь некоторое профессиональное самолюбие: он считал себя в силах помочь кому-то и помогал, но теперь это был не «нужный» или денежный человек, как раньше, а уважаемый лично им, дядей Костей, человек, как, например, архитектор-садовод.