Махбод Сераджи - Крыши Тегерана

— Знал бы я твою боль, забрал бы ее.

Я узнаю голос старика.

— Иди сюда, — шепчу я.

Старик медленно подходит к кровати и садится на стул Яблочного Лица.

— Знал бы я путь, нашел бы его.

— Что это значит? — спрашиваю я.

Он пристально смотрит на меня печальными черными глазами. Постепенно глаза светлеют. У него добрый взгляд, и я больше не боюсь его.

— Знал бы я песню, спел бы ее, — бормочет он.

— Может быть, когда-нибудь ты скажешь мне, что это значит и почему я здесь.

Старик молчит.

— Ничего не могу понять, — шепчу я. — Здесь есть что-нибудь реальное?

Я жду от него ответа, но он лишь неотрывно смотрит на меня.

— Я не чувствую, что к чему-то привязан. Как будто я просто пришел в этот мир из другого места, но не могу вспомнить и того места тоже. Кажется, будто я ни здесь, ни там, не жив, но и не мертв. Наверное, это и есть потеря рассудка?

Старик по-прежнему не говорит ни слова. Мне никак не открыть глаза, но я хочу понять его загадочные песнопения. Я хочу знать, что он чувствует, что думает, почему он в моей комнате, но я слишком утомлен.

Не знаю, сколько проходит времени, когда я слышу, как в коридоре Яблочное Лицо разговаривает с моими родителями.

— Что может случиться, когда он вспомнит? — спрашивает отец.

— Его это страшно расстроит, — отвечает Яблочное Лицо.

Мама начинает плакать, а я задумываюсь о том, что должен вспомнить и что страшно меня расстроит.

Мы продолжаем путешествие в провинцию Мазандаран, поднимаемся по опасным извилистым дорогам Кандована и спускаемся на север, где за несколько километров можно почувствовать крепкий соленый дух Каспийского моря. Даже если вы — лучший водитель в мире, по этим горам можно ездить со скоростью максимум пятьдесят километров в час. Мой дед любил повторять, что нацисты построили извилистую Кандованскую дорогу для того, чтобы внедрить в наше сознание очертание ненавистных букв «SS». Их пытались остановить русские, но потерпели неудачу, как бывает всегда, когда они сталкиваются с жестокостью Запада.

Дороги эти очень ненадежны, каждый год здесь гибнут сотни людей. По словам моего дядюшки, мне, как будущему инженеру, предначертано построить четырехполосную автомагистраль, которая соединит Тегеран с Мазандараном и спасет жизнь тысячам путешественников. Мы часто видим, как водители останавливаются на обочине, чтобы охладить перегревшиеся двигатели и сделать снимки захватывающих дух пейзажей — долин и каньонов.

Наконец мы приближаемся к деревне, месту нашего назначения, по гравийной дороге, на которой быстро не разгонишься. Деревенские жители смотрят на нас с любопытством, некоторые машут, когда мы проезжаем мимо. Я вспоминаю Доктора, его интерес к жизни людей в небольших поселках, вспоминаю разговоры о строительстве дорог, рытье колодцев и обеспечении этих отдаленных районов электроэнергией и техникой.

Дома стоят на склонах гор; большинство из них кажутся маленькими и ветхими из-за проржавевших жестяных крыш. В деревне обнаруживаются пара мелких бакалейных лавок, кофейня, сырная лавка, пекарня, лавка мясника, общественная баня и мечеть. Все это удобно располагается по краям необычно большой площади. С одного конца деревни до другого мы добираемся меньше чем за три минуты. Ноздри щекочет запах горящего дерева и коровьего навоза. По дороге разгуливают лошади и коровы, и нам приходится останавливаться, чтобы дать им пройти. Ахмед никогда не был в этой части страны и рассматривает все с немым любопытством.

Мы останавливаемся у большого дома, окруженного высокими стенами. Центральный вход защищен громадной металлической дверью. Мой отец с улыбкой выбирается из машины. Скоро навстречу нам выходит мужчина — господин Касрави, старый приятель моего отца.

— Пусть вас не сбивает с толку его простое обращение, — шепчет отец. — Он очень важная персона.

Помню, как отец беседовал о нем с господином Мехрбаном. Господин Касрави — самый богатый человек в деревне, землевладелец, а еще занимается скотоводством и овцеводством. Большую часть времени он проводит в Ношахре, городе у Каспийского моря, где ему принадлежат разные магазины и большой мотель. Навстречу выбегает его жена Голи Джан, простая с виду женщина. Скоро к нам спешат слуги и горничные, волоча за собой барана. Я знаю, что произойдет дальше. Я стараюсь не смотреть, когда они прямо у наших ног режут несчастное животное. Краем глаза я вижу, как сопротивляется баран. Интересно, понимает ли он, что это мы повинны в его злой судьбе.

Господин Касрави жмет мою руку и обнимает меня так, словно мы знакомы много лет. Он спрашивает, помню ли я его, и я вежливо отвечаю «нет». Он говорит, что, когда был совсем маленьким, я называл его «дядя Касрави». Отец улыбается и вспоминает, что Голи Джан я называл «тетя Голи». Господин Касрави пожимает руку Ахмеду и приглашает его в свое «скромное жилище».

— Ты так вырос, — говорит мне Голи Джан. — Только посмотрите! Он стал мужчиной.

Нас проводят в комнату для гостей. Голи Джан приносит хрустальную вазу, наполненную крупными красными и зелеными яблоками, апельсинами и виноградом.

— Все это из нашего сада, — с гордостью говорит она. — Угощайтесь, пожалуйста. Это гораздо лучше того, что вы покупаете в Тегеране, — прямо с дерева. Я сама сорвала фрукты всего несколько минут назад. Не стесняйтесь, кушайте, пожалуйста.

Господин Касрави высокий и смуглый, ему около пятидесяти. Он говорит оживленным голосом и имеет привычку повторяться в конце каждой фразы. Слушать его с серьезным лицом почти невозможно, особенно когда рядом Ахмед с его уморительными гримасами.

— Ну и как поживаешь, друг мой? — спрашивает отца господин Касрави. — Правда, как поживаешь?

У них с Голи Джан есть сын Мустафа, примерно моего возраста, и четырехлетняя дочь по имени Шабнам. Дети сидят на полу по обеим сторонам от отцовского кресла. Голи Джан наконец садится и расспрашивает о моей матери: как она поживает, как сейчас выглядит — все так же ли молодо для своих лет — и почему не приехала с нами. Потом она говорит, какая чудесная у меня мама и что она любит ее и очень скучает.

— Да, правда, — подтверждает господин Касрави. — Жена всегда говорит мне, что сильно скучает по твоей маме.

Ахмед смотрит на меня и, чтобы скрыть улыбку, выпячивает нижнюю губу. Пожилая служанка приносит чай. Голи Джан настаивает, чтобы мы его выпили, пока не остыл.

— Это лахиджанский чай, самый лучший чай в мире, — уговаривает она.

— Что делает этот чай лучшим в мире? — шепотом спрашивает меня Ахмед. — Я всегда удивлялся этому.

— Вкус, аромат и гордость персов, — шепчу я в ответ.