Ларс Сунд - Один счастливый остров

Теперь паром «Архипелаг» переправляет через залив только местных жителей, знакомых — и нас, автора и читателя.

В кафетерии парома мы встречаем Гиту Сааринен. Она взяла творческий отпуск и работает с недавно образованной правозащитной организацией, которая документирует исчезновения людей на родине и за рубежом, а также старается призвать к ответу виновных. В начале недели она вернулась из очередной поездки на юг, где с помощью местных активистов-правозащитников исследовала ряд необъяснимых исчезновений людей, произошедших за последние годы. Осень она посвятит подготовке большого доклада на основании обнаруженных фактов.

Больше мы ничего не успели узнать: «Архипелаг» причалил в Тунхамне, Гита поспешила к своей машине.

Она едет в Стурбю, к старому полицмейстерскому дому. Теперь ее маленький белый «нисан-микра» проводит почти каждые выходные рядом с домом Риггерта фон Хаартмана в компании полноприводного «вольво».

Мы продолжаем прогулку по Фагерё — маленькому счастливому острову в море, жить на котором — все равно что выиграть в лотерею.

По крайней мере, так думают жители Фагерё.

Девочка, которая у Юдит, бесследно пропавшая, все еще не нашлась, и особой надежды когда-нибудь узнать, что с ней случилось, нет.

Юдит пришлось нелегко. Она горевала.

Под конец лета она стала захаживать в «Америкэн бар». Нет, она не искала утешения в выпивке. Она приходила рано, едва Коробейник успевал открыть заведение. В пустом зале она бросала монетки в джук-бокс и слушала пластинки с хитами шестидесятых. Коробейник угощал ее чашкой кофе. Больше она ничего не хотела и никогда особо не задерживалась. Во время последнего визита она слушала «Girl, You’ll be a Woman soon».

Юдит проиграла пластинку раз, другой, третий. Затем поднялась из-за столика рядом с джук-боксом, кивнула Коробейнику, стоявшему за стойкой бара, и вышла.

О чем она думала, никто не знает.

В четвертое воскресенье августа, солнечным, но довольно прохладным днем с перистыми облаками, размазанными по бледно-голубому небу, пастор Лёкстрём вновь стоял за кафедрой церкви Фагерё — впервые после злополучной проповеди незадолго до дня летнего солнцестояния.

Богослужение было торжественнее обычного, церковь заполнена до отказа: службу отправлял сам епископ, посетивший приход Фагерё, он же читал проповедь, начав ее со слов апостола Павла: «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван» (1 Тим. 6:12).

Пастора Лёкстрёма не было видно в церкви, пока не пропели псалом, под который принято обходить паству с кружкой для сбора подаяний. Только тогда он вышел из сакристии и отправился к кафедре.

Его появление удивило всех: по имевшимся данным, он все еще пребывал в отпуске по болезни. Лёкстрём был очень бледен; сидевшим в первых рядах показалось, что в глазах его блестели слезы.

Из тесной клетушки кафедры Лёкстрём видел лоскуток синего моря, вотивный кораблик, подвешенный к сводам церкви, сами своды, выкрашенные белой известью, и орган. Он видел лица сидящих на церковных лавках, обращенные к нему в удивлении.

В первом ряду, опустив голову, сидела его жена.

Он потер глаза, крепче ухватился за перила, сглотнул. Глотка пересохла, казалась шершавой, как мешковина.

— Дорогие друзья… — Ему пришлось повторить первые слова: — Дорогие друзья… Я должен сделать признание.

Это решение далось ему непросто. Ночь за ночью он бессонно бродил по пасторской усадьбе, пытаясь молиться, с отчаянными криками обращаясь к Богу; он выплакал все слезы. Епископ прервал отпуск, чтобы побеседовать с ним.

Не помогли ни размышления, ни молитвы, на слова епископа.

— Перед епископом, настоятелем собора, прочими членами соборного капитула и всеми вами я хочу сказать… — начал пастор Лёкстрём. — Когда смерть пришла на наш остров, я предал вас. Я…

Голос снова подвел, пришлось несколько раз сглотнуть.

— Перед вами признаю… Меня испугали эти мертвые незнакомцы, которых море вынесло на наш берег. Я отверг этих людей. В великом страхе я не нашел в себе того милосердия, которого они были достойны. Слова, которые я произносил над ними, были пустыми звуками и больше ничем.

Он снова сглотнул.

— На средневековых картинах, изображающих ужасы чумы, мертвые говорят еще живым такие слова: «Мы были как вы, вы станете как мы». Перед лицом смерти все люди равны, смерть ждет каждого из нас, откуда бы мы ни были родом, каков бы ни был цвет нашей кожи, на каком бы языке мы ни говорили. У всех нас есть право на равное обращение, живы мы или мертвы. Но в страхе и ужасе я видел этих мертвых иными, чем мы.

Пастор Лёкстрём обвел взглядом собравшихся.

— Я предал этих незнакомцев. Я предал вас — я не смог дать вам ту помощь и то утешение, какие вы можете требовать от того, кто называет себя вашим пастырем. Я предал и себя. Во мне больше нет веры.

Он завел руки за голову и расстегнул белый воротничок.

— Я принял решение оставить службу и приход. Я прошу вас — простите меня.

Он сошел с кафедры, медленно направился к выходу под перекрестным огнем взглядов, сошел с паперти. В абсолютной тишине церкви было слышно, как скрипнули дверные петли и звякнул замок, когда он закрыл за собой дверь.

В начале сентября в университетской больнице от последствий инфаркта скончался капитан Ярл Энрус. На похоронах присутствовали все жители Фагерё.

Абрахамсон возложил на могилу два венка: один от себя и жены, другой от «Фагерё-Шиппинг». Наклонившись и скрестив на животе большие морщинистые руки, он смотрел на цветы и венки, на трепещущие от ветра ленты.

— Не должен был я требовать, чтоб ты не говорил никому про трупы, Ялле… — пробормотал Абрахамсон.

«Калева» словно поняла, что ее капитан ушел навсегда. Что-то произошло с ней: она будто враз постарела, превратилась в дряхлое, изношенное судно, которое больше никуда не стремится.

Скрепя сердце Абрахамсон решил наконец пустить ее под топор.

Буксирное судно прибыло в гавань, чтобы забрать «Калеву».

Но у «Калевы» еще осталось немного гордости: она не желала прощаться с жизнью на стапелях, на Большой земле; она хотела умереть в море. «Калева» оторвалась от буксира — неожиданный шквал ветра взволновал море — и налетела на скалы Стура-Пунгё, не успел экипаж буксира закинуть новый трос. Обшивка лопнула, и «Калева» опустилась на глубину восьми метров: над поверхностью воды виднелась лишь верхушка самой длинной мачты.