Жан Эшноз - Полночь

. Я по-прежнему ничего не говорю, я согласен, он в общем-то прав, но задумываюсь, как это могло бы зазвучать: Пьер Эшноз? Жак Эшноз? Альфред Эшноз? Да, кажется, это звучит лучше, но для меня этот вопрос совершенно неожиданен, я его обдумываю. Уж таковы мои имя и фамилия, я все про них знаю, но мне, пожалуй, все-таки хотелось бы их сохранить. С другой стороны, понимаю, что он имеет в виду, с точки зрения благозвучия он прав, но смена имени — все же весьма масштабная затея, просто так на такое не пойдешь. Поскольку я никогда не сталкивался с подобной проблемой, продолжаю смотреть на него, не говоря ни слова. Хорошо, хорошо, говорит он, не будем больше об этом.

Книга выходит из печати, по-моему, в марте. В день ее выхода я, само собой, шатаюсь по книжным, и, да, она тут как тут, на витринах и на столах. Спустя несколько дней покупаю «Монд» и вижу в углу страницы на издательской врезке свое лицо — впервые в жизни. Когда я упоминаю на следующий день об этом по телефону месье Лендону, он говорит: Да, мы дали небольшую рекламу, я вас специально не предупреждал, мне хотелось выяснить, узнаете ли вы об этом самостоятельно, мне было интересно, попадется ли она вам на глаза.

Идут дни, Жером Лендон по-прежнему звонит в Монтрёй почти каждое утро. Однажды в крайнем возмущении: вышел закон, отпускающий цены на книги. Вы не отдаете себе отчета, что происходит, говорит он, это просто июнь 40-го. Я во всем этом ничего не смыслю, но пытаюсь быть на высоте: Да, нелепо заявляю я, это действительно беспокоит. Так как он, очень взвинченный, отлично видит, что я в этом не разбираюсь, он бросает мне: Ну а вы, то, что вы делаете, это даже не Хайдеггер, вот. Я проглатываю, мы вешаем трубки.

Когда мы обедаем вместе, всегда в одном и том же ресторане, в «Сибарите», в который он ходит каждый день, разговоры идут преимущественно о литературе. Он пьет только воду. А вы? спрашивает он меня. По правде, говорю я, может быть, чуть-чуть вина. Ладно, говорит он гарсону, тогда мне бутылку «Бадуа», а ему бокал вина. Каждый раз я узнаю в «Сибарите» что-то новое: о Роб-Грийе, о Клоде Симоне, о Пенже, который перед тем, как встретиться с Лендоном, всегда набрасывает на клочке бумаги список тем, каковые хочет затронуть, о том, как Лендон в первый раз читал «Моллоя» и в приступе смеха едва не рассыпал листы рукописи в метро на станции «Ля-Мотт-Пике-Гренель» — эту историю я буду слышать часто, все мы будем слышать ее часто. Рассказывая однажды о своем семейном доме в Этрета, он предлагает мне приехать к ним на выходные: я настолько ошеломлен этой идеей, что таращусь на него, ничего не говоря. Не думает ли он, что его идея мне не по вкусу? Не спохватывается ли, с полным на то основанием опасаясь, что мое общество окажется скучным? Как бы там ни было, больше вопрос об уикенде в Этрета не встанет. Ну да я-то профан в издательском деле, не знаю в нем никого и ничего, я учусь. И среди прочего узнаю, что, когда автор обедает со своим издателем, платит всегда издатель. Ладно. Я этого не знал.

В любом случае Жером Лендон, судя по всему, и в самом деле верит в мой роман: знаете, говорит он, теперь, с этой книгой, вы, наверное, сможете поменять машину. Я нахожу его отъявленным оптимистом, но позже пойму, что, как правило, он таковым не является. Как, впрочем, и закоренелым пессимистом, речь идет, так сказать, о пессимизме деятельном, пессимизме боевитом. Итак, он, судя по всему, в роман верит, но через несколько недель после его появления кажется несколько разочарованным. М-да, говорит он, такое ощущение, что журналисты не очень-то торопятся поговорить о вашей книге. Ну да, говорю я. Но мне-то все это более или менее безразлично: главное для меня, что этот томик существует. Я еще не понял, что книга делается еще и для того, чтобы продаваться. И об этом тоже я узнаю позднее. Все изменится.

С коммерческой точки зрения роман оказывается полным провалом, какая уж там новая машина, но в один прекрасный день мне на новую работу на площади Италии звонят из издательства «Минюи» и сообщают, что я получил премию «Фенеон» и должен, отложив все дела, явиться в Сорбонну, чтобы ее получить. Чуть позже, возвращаясь после Сорбонны пешком в издательство, мы проходим по набережной мимо статуи Кондорсе, и Жером Лендон говорит: Во всяком случае эта премия, должен вам сказать, уже кое-что, она не совсем как другие, это не сделка между издателями. Хорошо, думаю я про себя, ну что ж, тем лучше.

Тем не менее, с «Фенеоном» или без него, так и не находится почти никого, кто написал бы о моей книге, продается всего пятьсот или шестьсот экземпляров, но какая разница: у меня есть издатель, и этот издатель — Жером Лендон, остальное не имеет значения.

С легким сердцем я быстро пишу посему другую книгу, каковую, не откладывая в долгий ящик, передаю ему — годом-другим позднее. Оставив рукопись на улице Бернар-Палисси, я уезжаю дожидаться реакции Жерома Лендона к своим родителям в Воклюз. Поскольку та заставляет себя ждать, в конце концов звоню ему по телефону. А, говорит он, это вы, нам надо будет повидаться. Я рискую спросить, не прочел ли он мою рукопись. Да, говорит он еще холоднее, и не нахожу ее удачной. Затем, поскольку я пытаюсь выяснить что-то еще, он обрывает диалог, заявляя, что переговоры по телефону обойдутся мне слишком дорого. Увидимся, когда вы вернетесь в Париж, удачного вечера. Неудачный, очень неудачный вечер.

Возвращаюсь в Париж. Звоню. Встреча назавтра за обедом. Не помню, по какой причине мы идем в тот день не в «Сибарит», а в китайский ресторан на улице Гозлен. Там Жером Лендон не ограничивается объяснением, почему плоха моя книга, но объясняет и как она плоха, а также почему и как я до этого дошел, почему и как обманулся, почему и как виновен в своей ошибке. В этом предприятии он совершенно замечателен. Он не только подтверждает, что не будет публиковать мою книгу, но и предупреждает, что устроит мне сцену ревности, если я попытаюсь издать ее где-либо еще. Ситуация кажется патовой, а то и матовой. В конце трапезы, когда на стол прибывает счет, движимый наивным чувством собственного достоинства, я тянусь было за бумажником — он испепеляет меня взглядом, платит. Если хотите, можно переговорить об этом еще раз, говорит он, но в конечном счете… (жест).

Как бы там ни было, звоню ему через несколько дней, домогаясь нового свидания, каковое он с откровенной скукой и назначает. Но я просчитал свой ход: зная, что он ожидает, что я буду обжаловать дело отвергнутой книги, я тщательно воздерживаюсь от всякого о ней упоминания. Ограничиваюсь тем, что рассказываю о наметках следующей, которую собираюсь написать: довольно-таки запутанная история параллельных и одновременных расследований и т. д. Он ничего не говорит, он надувает губы, он смотрит на меня со снисходительностью, он говорит: Мне кажется, вам будет трудно осилить подобный замысел. Но в конечном счете… (жест).

Читать дальше