Жан Эшноз - Полночь

Сидя за письменным столом, вяло сложив пальцы на истертой коже бювара, он смотрел через окно на небо, думал о своих прерванных последним звонком Людо трудах, о саде, который, может статься, не будет поливать сегодня вечером, разве что ему станет легче, если он сделает что-нибудь полезное, да к тому же то, что умеет делать, тогда как оказаться у изголовья Веры в палате интенсивной терапии, а до того в поездах, вокзалах, портах, на гигантском пароме в открытой Балтике, а до того закрыть дом, попросить кого-нибудь поливать вечером сад, кормить кота, собаку, выгуливать ее… он не умел. Он даже не понимал, кого можно попросить о чем-то подобном, кому доверить ключи, животных, цветы, Верин огород. От этих конкретных препятствий ему становилось спокойнее, ибо, если бы Людо стал удивляться или даже негодовать, что он еще не в аэропорту, причиной тому являлся пока не страх, что ему придется подняться на борт самолета (а он знал, что этого не сделает), а проблема организации, одно из любимых слов Веры. И она, стало быть, поймет, что он не может уезжать на несколько дней с бухты-барахты, напротив, разволнуется, узнав, что он бросил все на произвол судьбы: собаку, кота, дом, сад, и эта глубокая досада, очевидно, не может сулить ее сердцу ничего хорошего. Прежде всего не нужно, чтобы она нервничала. Остаться на месте, чтобы все обдумать, казалось ему посему мудрым и косвенно благородным: в подобных обстоятельствах любая форма суеты была бы разрушительна.

Ему хотелось пить, но он тянул с тем, чтобы встать, как тот, подумалось ему, кто должен тщательно экономить движения. Его мать, например, в самом конце, но это было в первую очередь из-за лени, за что она и была наказана спазмами мочевого пузыря, каковые мешали ей встать и пойти в туалет, когда ей туда было нужно, не дожидаясь совмещения этого короткого пути с пунктуальным приемом лекарств, приходом почтальона или подававшей ей еду прислуги. Он вспомнил ее, согнувшуюся в три погибели, с чуть согнутыми коленями, как она гримасничает, ругается вполголоса на саму себя, растирает свои немеющие конечности, которые, по сути, не причиняли особой боли, говорила она, но досаждали препротивными мурашками. У него было впечатление, что через несколько минут он испытает это и сам, если то, что, как он чувствовал, копошилось у него в животе и пыжилось в грудной клетке, выплеснет на кожу. Напрягшиеся плечи, скрещенные под креслом лодыжки, ладони на обшарпанной коже старого бювара, перед разрезным ножом, у самого телефона, и безмятежный Гермес…

Он встал, достал из холодильника бутылку тоника и медленно выпил ее, выйдя из дома, прислонившись спиной к косяку кухонной двери, разглядывая ставни окон гостиной, которые снял, привел в порядок, отшлифовал и теперь готов был покрасить, раздраженный не только мыслью о том, что в случае отъезда не сможет этим заняться, но и тем, что придется, чтобы запереть дом, навесить их прямо в таком виде. Надо будет сложить все материалы, инструменты, подпорки, которые он понаставил, все придется делать заново, а когда? и где, если через неделю испортится погода?.. Ибо нужно рассчитывать на неделю, и тогда его отпуск… Разве что попросить Жермена подменить его с покраской, он бы ему заплатил, а заодно и поливать, позаботиться о собаке и коте… Но Вера не любила Жермена, единственного человека во всем поселке, к которому он сам заходил в гости. Она находила, что тот неопрятен, слишком много пьет и с первого взгляда видно, что не вполне нормален. Это вызывало страх, ведь он, чего доброго, умственно неполноценен, а с идиотами никогда не знаешь, что вдруг взбредет им в голову и вызовет вспышку насилия… Имелась еще соседка, Одиль Трюбтиль, с которой Вера была весьма близка, а он нет, и теперь ему казалось унизительным ей звонить, к тому же она боялась собаку и, уж само собой, не могла покрасить ставни… Кто же?

Вера на его месте немедленно бы с этим разобралась. Вера на его месте была бы уже в Хельсинки, она бы отправилась в аэропорт по первому же звонку Людо, да, но ей-то только бы и оставалось, что застегнуть свою сумку и велеть отвезти себя на вокзал, как всякий раз, когда она уезжает, свободная от всех организационных вопросов, потому что он-то всегда тут. На протяжении десяти лет, не считая мимолетных наездов в Париж, он только и отсутствовал, что по нескольку дней время от времени, когда навещал свою мать и занимался ее документами. В последний раз они выбирались вдвоем как раз на ее похороны, но Вера вернулась в тот же вечер, оставив его обсуждать наследство один на один с сестрой. Так что отдавать кому-то ключи не было нужды, к тому же собаку они тогда брали с собой.

Вера в тот же вечер приземлилась бы в Хельсинки… Но в каком случае? Не мешало бы задуматься и об этом, ведь, пусть и невозможно вообразить, что он попал в больницу на расстоянии двух с половиной тысяч километров от дома, можно все же задаться вопросом, сорвалась ли бы она с места, чтобы присоединиться к нему, больному, и это тоже нелегко себе представить. Ради Людо она бы бросилась сломя голову, тут не может быть и вопросов. Но ради него? Если бы то же самое приключилось с ним, если бы боль дала знать о закупорке артерии, о том, что крови трудно добраться до сердца, как объяснил врач, вызванный ночью, когда они впервые всполошились… Если напрячься и представить, что подобное могло случиться с ним, не была ли бы Вера уже здесь или в самолете по дороге к нему? Прервала бы без колебаний из-за него свое пребывание у Людо через неполных пять дней?.. Возможно, он бы уже тронулся с места, если бы был в этом уверен. Уверен в том, чему нет и не может быть доказательств: уверен, что и вправду ради него она сорвалась бы с места, взволнованная, растрепанная, с навыкате от тревоги и усталости глазами, чуть небрежно одетая, ради него, а не ради других, не ради больничного персонала, семьи, соседей и всей когорты своих знакомых… с присущим Вере талантом вовремя включить весь арсенал подобающих для безукоризненного появления на публике средств, то есть ей хватало кого-то одного, третьего и даже безымянного, не важно кого… нужно было чье-то присутствие, чтобы она пришла к нему, агонизирующему в пустыне…

Быть может, как раз неопределенность касательно сего основополагающего пункта и мешала ему до сих пор всерьез подумать о том, чтобы отправиться в путь. Страх перед долгим путешествием, отвращение при одной мысли о том, что надо организовать свое отсутствие, были на самом деле второстепенными. Ему следовало спросить Людо, позвала ли его Вера. Боль прошла так же быстро, как и накануне, теперь ей собирались делать коронарографию… предынфарктное состояние… что за слова… какое слово… и еще ей введут в артерию этакую вермишелину… вермишелину, чтобы можно было локализовать сужение… стенокардия… вермишелина… ввести вермишелину… Она не мучилась, была в общем-то спокойна, сказал он, хотя и знала, что в любой момент… но операционная совсем рядом, бригада наготове, здесь очень хорошее обслуживание, а хирург — старый приятель моего тестя, не надо об этом забывать, сразу чувствуется, что к ней относятся не как к обычному больному… Столько успокоительных деталей, каковые парадоксальным образом, так как речь шла об одном и том же телефонном звонке, отменяли срочность, необходимость очертя голову пускаться в сомнительную авантюру, ведь если Вера пользуется наилучшим с медицинской точки зрения уходом и к тому же ее подолгу навещают сын, невестка, а также сестра и мать оной, каковые, по дружбе или из преданности, сменяют друг друга у ее изголовья, так ли он ей там нужен?